Раймонд Фейст - Слуга Империи

Кевин пожал плечами, отказываясь от продолжения спора.

— Не знаю. В Серых Башнях ты показал себя умелым охотником, — сказал он, имея в виду горы близ Занна. — Но здесь… Вот попадется тебе в ловушку какая-то шестиногая тварь — и что? Ты ведь даже не знаешь, годится ли она в пищу! Половина здешних животных — ядовитые! Это тебе не охота в родных краях.

— Всему можно научиться! — взорвался Патрик. — Ты предпочитаешь надрываться тут до гробовой доски? — Его поразила неприятная мысль. — Или на то есть другая причина, старичок? Может, ты теперь и рассуждать стал, как недомерки?

К собственному удивлению, Кевин почувствовал себя задетым. Резко поднявшись на ноги, он отвернулся.

— Нет, я… — Он вздохнул и предпринял новую попытку образумить упрямца.

— У меня не такое мнение…

— Ну еще бы! Во-первых, у тебя работа не такая как у нас. — Патрик тоже встал. — Уж это-то я понимаю.

Кевин круто повернулся к собеседнику:

— Думаю, ты многого не понимаешь. Сознавая, что близок к опасному пределу, он с трудом подыскивал слова, чтобы объяснить другу, с какой стороны открылась ему Мара и какие чувства он к ней испытывает. Но такие слова не находились. Что бы он ни сказал, Патрик всегда будет видеть в Маре только своекорыстную рабовладелицу. Человек простых вкусов и обыденных понятий, он был не способен оценить ее своеобразный взгляд на мир. И разве мог он понять восторг, охватывающий самого Кевина, когда она смеялась шуткам возлюбленного, оставшись с ним наедине! Невозможно было выразить магическую полноту жизни, которая открывалась ему в часы их близости. Слишком усталый, чтобы передать непередаваемое, Кевин поднял руки:

— Послушай, мы еще поговорим об этом. Я… Я ничего не могу обещать, не обдумав все как следует. Но убежать мы всегда сумеем: после нашего похода в Дустари порядки не останутся такими, как прежде.

— Да в чем же они переменятся? — фыркнул Патрик. — Что, надсмотрщики начнут с нами обращаться как со своими собутыльниками просто потому, что вернулась ее светлость?

Кевин покачал головой:

— Нет конечно. Но я думаю, что смогу чего-нибудь добиться. Должно же дело сдвинуться с места. Когда-нибудь…

— Когда-нибудь мы подохнем, — грубо отрезал Патрик. Он схватил Кевина за плечи и разве что не встряхнул его. — Не теряй голову из-за женских прелестей, парень. Я-то знаю, ты всегда гонялся то за одной смазливой мордашкой, то за другой, и при том считал, что раз у тебя кое-что наготове, то, значит, ты влюблен. Но, Кевин, для нас тут не припасено прекрасных дам.

— Патрик кивком указал на господский дом. — Пока ты нежишься на шелковых простынях, мы ворочаемся в грязи. Когда ты утром завтракаешь со своей хозяйкой — к этому времени мы уже три часа как горбатимся на полях, а когда вы садитесь ужинать, мы только возвращаемся к себе в логово. Тебя держат отдельно от нас до тех пор, пока ты не надоел этой женщине. В один прекрасный день она подберет для себя нового жеребчика; вот тогда-то ты и поймешь, почем фунт лиха.

Кевин хотел возразить, но честность требовала признать: Патрик сказал правду. Да, Мара любила своего рослого варвара, но обманывать себя не имело смысла: она без малейшего колебания прикажет его казнить, если того потребует честь ее дома. Великодушная, склонная к новшествам, добросердечная, она могла быть и безжалостной.

Кевин положил руки на мускулистые запястья друга:

— Я же не говорю, что я вообще против побега. Просто, на мой взгляд, жизнь изгоев, которые питаются тем, что удастся украсть, и засыпают на ходу где-то в лесной чаще, ненамного лучше рабства. Дай мне время. Дай мне сообразить, что я могу сделать здесь… чтобы еда у вас была получше и труд не такой непосильный. — Он помолчал, раздираемый противоречивыми чувствами: такой разлад в собственной душе застал его врасплох. — Но не допускай, чтобы кто-нибудь из парней натворил глупостей. Я использую свое влияние на хозяйку и найду другой способ вернуть нам свободу.

— Только не тяни с этим слишком долго, старичок. Если даже ты успел подружиться с недомерками… это твое дело, и я всегда буду любить тебя как брата. — Голос Патрика зазвучал холодно и напряженно. — Но попомни мои слова… я убью тебя, если ты попытаешься нас удержать. Парни приняли решение. Лучше смерть, чем жизнь в рабстве. Мы достаточно понимаем язык цурани, чтобы знать: если бы твоя госпожа потерпела поражение — там, на юге

— каждому человеку в поместье пришлось бы спасаться кто как может, и горе тому, кто замешкается! Поэтому мы и ждали вестей. Если бы хозяйка погибла, мы бы дали деру, и никто не мог бы потребовать, чтобы мы остались. Когда мы услыхали о ее победе… мы согласились, что подождем, пока ты вернешься, ведь ты же наш офицер и, вероятно, сумеешь вывести нас из поместья. — Он сурово взглянул на Кевина и, не дождавшись ответа, закончил:

— Мы здесь не останемся. С тобой или без тебя, старичок, но мы уйдем.

Кевин вздохнул:

— Понимаю. Удерживать вас я не буду. Просто… дайте мне несколько дней.

— Несколько дней… Идет.

В неловком молчании собеседники вернулись к невольничьим лачугам. Кевин задержался, чтобы поговорить с остальными мидкемийцами. Большую часть из них он успел узнать на поле боя; с другими познакомился в невольничьих загонах и трюмах на пути в Сулан-Ку. За годы, проведенные в поместье Мары, все они образовали крепко спаянную общину, и только он оказался как бы вне ее. Это было не столь очевидно в первый год, когда он работал на нидровых пастбищах, но теперь пропасть между постелью Мары и конурой раба порождала непреодолимое отчуждение.

Кевин выслушивал сплетни и жалобы на укусы насекомых, голод и разнообразные болячки. Ему нечего было добавить к таким разговорам. Возбуждение и душевный подъем от триумфального возвращения развеялись, и он не стал упоминать про чудеса, свидетелем которых был в пустыне Дустари. Вскоре рабы стали разбредаться по своим лачугам. Им предстояло подняться спозаранку, несмотря ни на какие праздники, а надсмотрщики имели обыкновение прибегать к помощи бичей, если кто-то из рабов вставал недостаточно проворно. Кевин попрощался и двинулся в обратный путь. Он шел один сквозь темноту ночи; охранники из встречных патрулей, заметив его, приветливо кивали, а слуги уступали ему дорогу, и каждый знак этих мелких привилегий уязвлял его сердце. Когда же он вошел в царство света, где слышался беззаботный смех, а девушки-служанки не упускали случая поддразнить его и приглашали потанцевать, смутная неловкость сменилась горечью. В первый раз с того дня, когда он очертя голову ринулся в водоворот любви, он задумался над тем, скоро ли будет проклинать себя за непростительную глупость.

Инкомо поспешно явился в господскую опочивальню. Десио лежал перед открытой перегородкой, распахнув халат, чтобы ветерок с озера освежал потное тело. У его ног громоздились десятки донесений из различных владений Минванаби, но он позволил себе сделать перерыв в делах и послушать трех поэтов, декламирующих баллады из истории Империи. Инкомо успел прослушать достаточно, чтобы узнать стихи из «Деяний Двадцати» — так называлась сага о героях былых времен, почитаемых за выдающиеся заслуги. Этих героев, которых кто-то из императоров древности нарек Слугами Империи, упоминали часто и с глубоким почтением, хотя ученые последних поколений и утверждали, что эти кумиры древности существовали лишь в легендах. Несмотря на то что влияние Тасайо побуждало Десио к поддержанию военных традиций, вкусы властителя влекли его то к разнузданным оргиям, то к борцовским состязаниям. Однако при любых занятиях он терпеть не мог, когда ему мешали. Властитель Минванаби покосился на явившегося без зова первого советника и рявкнул: