Валентин Маслюков - Побег

— В четверг вечером, — обрезал Юлий.

А куда всю эту прорву меди девать? Как наготовить к четвергу формы для наконечников и топоров?

— Наготовить! — сказал Юлий.

То есть выходило так, что никто ничего не брался делать по-настоящему, пока государь лично не вмешается, не вникнет, не поставит людей, не раскричится, не растолкает, не пошлет бегом и вприпрыжку, не убедит и не объяснит, в конце концов.

Юлий ложился за полночь и вставал до рассвета. Работы шли при свете костров, город гудел и ночью, озаренный беспокойными всполохами. Каждый час был заполнен делом так, что некогда было и оглянуться. День складывался из трудов, разбухал разговорами, шагом шел и летел скачкой. И однако, огромный, исполинский в своем значении день истекал и накладывался на него другой. Чем полнее был день, тем быстрее кончался — не угнаться, не ухватить.

Настала пятница, когда Юлий сообразил, что надо собрать ополчение на смотр. Утром вспомнил, а к обеду хотел уж иметь на выгоне за Крулевецким предместьем пятнадцать тысяч человек. Однако к двум часам дня не собралось и десяти тысяч — всего две или три. Да и те норовили разбежаться, истомившись ожиданием и бездельем.

Юлий мрачнел. Ожесточаясь, он рвал узду, едва только миролюбиво настроенная лошадь опускала голову, чтобы пощипать травки. Что и при самых благоприятных условиях было бы нелегкой задачей на скудном городском лугу.

— Сегодня не собрать, завтра, — решился сказать государю конюшенный боярин Чеглок, который и сам только четыре часа как прискакал в столицу, вызванный из дальнего поместья. Полное мужиковатое лицо его обрюзгло, он недовольно пыхтел, шумно выталкивая воздух между губами, как объевшийся человек. Страдания его, впрочем, носили более нравственный, чем телесный характер — если и объелся чем, то новостями. Низкая, с широким крупом лошадь под конюшим, казалось, с трудом носила рыхло осевший на ней груз сомнений, тяжко переступала и едва-едва помахивала хвостом.

Завтра. Юлий, однако, знал, что сегодня. Уже сегодня нужно было сделать что-то такое, чтобы переломить настроение и заставить людей встрепенуться. Иначе не будет и завтра.

Юлий глянул в сторону города: за заборами, крышами и зелеными купами посада тянулась неровная стена с островерхими башнями. Вдалеке среди случайных шпилей узнавалась высокая башня соборной церкви Рода Вседержителя, прорезанная сквозным узором окон.

— Позаботьтесь, чтобы никто не уходил, — сухо сказал Юлий конюшему. Тратиться на вежливость он не считал нужным и потому довольствовался самым необходимым. — И возвращаемся к Крулевецким воротам.

Пришлось поставить вокруг толпы верховых, чтобы сбить явившихся ополченцев поплотнее и не растерять их по пути в город. Наверное, это было не самое справедливое решение — заставить послушных и верных расплачиваться за тех, кто не пришел на смотр. Но Юлий имел занятие и для тех, и для других. И тех, и других заставил он ужаснуться. Остановившись на краю городского рва, он объявил, надсаживая голос, что никто не разойдется по домам прежде, чем не будет исполнен урок. Две с половиной тысячи человек — к вечеру, к утру ли! — должны сломать и снести напрочь Крулевецкие ворота, высокие башни и стену между ними; засыпать ров; разровнять широкую торную дорогу — там, где только что высилось величественное, украшенное каменной резьбой укрепление.

— Стены городу — люди! — кричал Юлий в мертво притихшую толпу. — И никакие стены, говорю вам, не спасут Толпень от огня, если народ не выйдет на защиту родного дома. Громадой мы победим, всей громадой выступим навстречу изменникам, разгоним шайку безмозглых чудовищ и поразим чародея. Но сгорим до единого, если будем хорониться за высокой стеной. Не отсидеться в крепости, никакие стены не защитят, это соблазн и ловушка! Лучше головы сложить в чистом поле, чем прятаться под периной да под жениной юбкой — сожгут вместе с периной, вместе с женой и детьми. Ломайте ворота!

Ополчение составили ремесленники, подмастерья, лавочники да отправленные хозяевами приказчиками, степень щегольства которых прямо соотносилась с количеством разрезов и лент, — словом, обыденная толпа, румяные молодые лица вперемешку с матерыми рожами. Толпа внимала Юлию с угрюмой, застылой сосредоточенностью. И оттого особенно резко и досадно доносился непонятно откуда жалостный женский голос — невнятные причитания, то слышный, то пропадающий плач.

Когда доставили кирки, железные клинья и молоты, когда задребезжала заваленная строительной снастью телега, праздный народ в прилегающих улицах, простоволосые женщины да ребятня, заголосил. Но скоро звон железа, грохот обрушенного с высоты камня заглушили стенания. Работа пошла живее, с каким-то разгульным ухарством, которое свойственно разрушению, с ожесточенными прибаутками, истошными криками «берегись!» — в них слышалось нечто веселое. Юлий уже не лез на стену и только сторонился, чтобы не зашибли. Взор его оставался строг и неулыбчив, шляпа и зипун темно-синего бархата, густые, сами собой вьющиеся вихры поседели слоем тонкой белесой пыли.

К рассвету все было кончено. Там, где высились прежде горделивые башни с переброшенной между ними зубчатой стеной, нежным лучам солнца открылась безобразная язва. К обеду был засыпан ров и разровнена дорога. Тысячи горожан тем временем ломали городские ворота на север, на запад и на восток, разбирали обширные участки стен. Онемевший, без колоколов, Толпень слышал грохот камнепада, сплошной перезвон кирок и молотов. Удушливая пыль висела в воздухе, скрипела на зубах, проникала в жилища.

К полудню сумрачная гарь подернула пеленой солнце, небо поблекло и пожелтело. Ветер из-за реки повеял дымом. Пыльные люди на разваленных городских стенах обливались потом и жадно пили тепловатую с затхлым привкусом воду. Однако, отирая рот, напрасно вглядывались они со стесненным сердцем за реку — не видно было ни огня, ни дыма. Равнину правобережья застилал желтоватый туман. Казалось, что гнетущее марево порождает воспаленное солнце, — багровое светило распухло, словно охваченное лихорадкой. Над дорогами поднималась пыль — то шли в город обращенные в бегство жители заречных слобод и деревень. У обоих паромов сбились ордами люди, скот, повозки. Густо сновали лодки. Мертвенная гладь реки доносила с того берега гомон и брань.

Нагруженная узлами и клумками деревенщина несла с собой ужас темных, никем не опровергнутых слухов, и сама немела, оторопев перед разрушенными воротами и стенами стольного града. Чудовищные измышления, будоражившие Толпень, не намного превосходили, однако, то, что сообщал изо дня в день посол Республики Буян, который пользовался донесениями разведчиков.