Валентин Маслюков - Побег

— Ну будет… будет, получается… Полно, дочурка. Чего уж там. Довольно.

В изнеможении чувств Нута поднялась, едва не шатаясь. Последовали поклоны, приседания, объятия, Нута переходила из рук в руки и крепко ухватилась за Лебедь. Она успела шепнуть сестренке Юлия в ушко «я тебе люблю!», но и это не осталась тайной для окружающих.

— А меня, меня кто любить будет? — дулась государыня, ревниво скривив губки. — Нехорошая! Меня ты будешь любить?

Милица освободилась от накидки, скинув ее на руки девушкам, и опять поймала Нуту в объятия.

— Больше я тебя не выпущу! Дудки! Все, Юлька! — своевольно бросила она глядевшему из-за решетки пасынку. — Увожу твое счастье в Толпень. До завтра. Мы поедем с Нутой в Толпень, хочу, чтобы она меня полюбила. — И Милица прижимала к себе невестку, тиская и пощипывая ее от избытка чувства. — Съем тебя, моя лапушка. Ам!

Нута поняла, что ее увозят, когда очутилась возле кареты. Ее подсадили на подножку, она отчаянно оглянулась, пытаясь различить Юлия в балагане на мосту, но ничего не увидела и осталась наедине со снисходительно улыбающейся государыней. Сидение вздрогнуло, колымага тронулась под ужасающий скрип круто вывернутого передка. Нута ухватилась за стойку и опять сунулась в окно, все еще пытаясь что-то высмотреть.

— Я ревнива, — молвила Милица с игривым недовольством. — Сядь! Я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня полюбила. Мы будем друзьями.

Подавленная, несчастная Нута, кажется, не способна была соображать.

— Да понимаешь ты, что я говорю? — спросила государыня, раздражаясь, и хлопнула невестку по запястью, чтобы привести в чувство.

— Да, понимаю, — отозвалась Нута.

— Когда ты успела выучиться по-словански?

— Это язык моего мужа. Я начала учить его давно. На родине, в Мессалонике. Я очень хотела.

Милица хмыкнула, оглядывая маленькую принцессу:

— Хотения одного мало, чтобы держать мужа в руках.

Закусив губу, Нута застыла, все еще держась за стойку. Лошади пошли рысью, и карета ощутимо дергалась на рытвинах.

— Ну-ну! — сухо сказала Милица. — Полно, не убивайся. Что-нибудь да придумаем. Вставим мы этой стерве шпильку. Доверься мне, научу.

Высказав эти важные соображения, Милица откинулась в обитый стеганым бархатом угол. Нута тоже отвернулась. Прошло, однако, немало времени прежде, чем она начала замечать, что за окном: скирды снопов на полях, склоненные спины жней, башни господского замка на холме… и босоногий пастушок с лохматой собакой, которая уставилась на княжескую карету с таким же бессловесным восхищением, как и хозяин. А над пригорками опрокинуто высоченное переложенное горящими облаками небо, немногим отличное своим обожженным цветом от желтеющего жнивья и пожухлых пастбищ.

Прикорнув у окна, где билась и хлопала на ветру занавеска, Нута рада была не двигаться и не говорить. Спутница ее напоминала о себе ледяным шуршанием шелка и скрипучими вздохами, которые вызывали неприятные ощущения на щеках Нуты и меж лопаток. Но и то, что видела мессалонская принцесса за окном, не приносило отдохновения. То было чужая и чуждая земля, и она отторгала Нуту, заморскую принцессу, обманчиво мирная, оставалась враждебной и опасной. Казалось, если бы выпрыгнула Нута из кареты, то и тогда не сумела бы далеко уйти, возвратилась бы назад, не решаясь углубиться внутрь страны даже ради собственного спасения. Не было ей нигде места, ни покоя не было, ни безопасности. Тяжело на сердце, и податься некуда.

Великая княгиня, делившая с Нутой тесное пространство кареты, не напоминала о себе больше ни словом. Неестественное молчание начинало тревожить Нуту, как прежде тяготил разговор. Преодолевая скованность, она оглянулась со смутным ощущением неладного…

И вздрогнула, ухватившись за грудь. Дряхлая ведьма ощерилась ей в лицо: молчи! Сдавленный крик замер на устах Нуты.

Не было больше Милицы! На том самом месте, где оставила Нута, отвернувшись, прекрасную мачеху Юлия, скорчилась безобразная старуха, которая сохранила на себе яркий и легкомысленный наряд государыни. Из-под обложенной светлыми перьями шляпки, где каких-нибудь полчаса назад струились, свиваясь локонами, тяжелые кудри, топорщилось нечто невообразимое — жидкое и всклокоченное, какая-то неопрятная пакля. Обнаженные плечи и грудь ссохлись, так что платье повисло на старухе. Круглое зеркало с ручкой, которое ведьма сжимала костлявой пястью, наводило на дикую мысль, что она затихла, чтобы любоваться собой.

— Зенки-то что вылупила? — прохрипела ведьма незнакомым, севшим, как у запойного пьяницы, голосом, и Нута, словно опомнившись, дернулась выскочить из кареты. Казалось ей, дернулась, тогда как на деле она не способна была пошевелить рукой. — Что смотришь? — сказала старуха тише, когда увидела, что нет надобности добивать и без того онемевшую от страха женщину. — Ты что воображаешь — я сама это над собой совершила? Чародейство. Золотинки твоей чары, вот что. — Переходящее в злобу отчаяние прорывалось в каждом слове.

— Не-е-е… — промычала Нута, сама не соображая, что хочет сказать.

— Стерва эта, паскуда. Подруга твоя — стерва, — продолжала Милица как бы через силу, сквозь зубы, испытывая отвращение от необходимости объясняться. — Изумруд. На груди Золотинки золотая цепь и зеленый камень, видела? Все зло — от него.

— Позвольте мне вернуться! — пролепетала Нута, не слушая.

— Цыц! — вскинулась ведьма, задыхаясь в припадке немощной злобы. — Сидеть! Только пикни.

Молодая женщина онемела, не позволив себе поправить съехавшую набок при толчке шапку.

Старуха с кряхтением нащупала в ногах выдвижной ящичек и достала шкатулку с шитьем. Испуская сиплые вздохи, неверными трясущимися руками она отмотала длинную черную нитку, слишком длинную, чтобы ее можно было употребить для какого-нибудь полезного дела, и завязала петлю-удавку.

— Нагнись-ка сюда цаца, заморыш ты мой заморский, — препакостно просюсюкала старуха.

Уловив общий смысл сказанного, Нута наклонилась, но старуха долго еще моталась рядом с ней на сиденье, не в силах расправить и накинуть петлю на шею спутницы.

— Да этот чурбан прочь! — рассердилась она наконец и сбросила на пол злополучную Нутину шапку, которая вызвала в свое время решительное неодобрение Золотинки. Потом ведьма затянула таки петлю вокруг тоненькой шеи, а коренной конец нитки примотала себе на запястье.

— Слушай сюда, — прошамкала она затем. — Только пикнешь… я притомлюсь, а ты бежать наладишься, нитка тебя удушит. Тут тебе и конец! А будешь паинька, так я тебе вреда не сделаю. Теперь ты ко мне привязана намертво. Так что и думать не смей! Чтобы и мыслей не было.

Изумленная не меньше, чем испуганная, поставленная перед необходимостью отказаться от всяких мыслей — каких бы то ни было измышлений и домыслов вообще, бедная принцесса едва припомнила несколько слов, чтобы заверить ведьму в полной своей покорности.