Валентин Маслюков - Погоня

— Много не дам. Такие бабы в базарный день десяток… — начал он уж хаять товар, принимаясь за дело не в шутку.

— Дай что-нибудь. Все равно что, — перебил его продавец и подмигнул.

Против таинственных намеков трудно было, наверное, устоять. Ржавый крякнул и молча полез за пояс, в какой-то заплесневелый кошелек, близкое подобие настоящего, и долго там шарил, пока не извлек обломок деревянной гребенки, который и кинул наземь, продавцу под ноги.

— Дай еще, мало, — торопливо сказал тот, поднимая гребень. — Дай кафтан.

— Вот тебе кафтан! — показал Ржавый фигу. — За кафтан я три таких бабы тебе в порошок сотру.

— Дай башмаки!

— А черт с тобой! — неожиданно согласился Ржавый и уселся стаскивать башмаки.

Все у них делалась с бессмысленной быстротой, словно они летели с горы и на лету торопились покончить счеты, казалось Нуте. Она и сама летела, кувыркаясь так, что перехватило дух и слова не вымолвишь.

— Владей! — мигнул патлатый, толкнул женщину к новому ее хозяину и, широко зевнув на прощание, удалился с довольно верным подобием башмаков в руках.

Плешивый купец оглядывал приобретение с некоторым неудовольствием, словно сейчас сообразил, что переплатил, да вспомнил о кое-каких упущениях, вроде необходимости запастись уздой или привязью для удобства обращения с девушкой.

— Вот, — сказал он, впрочем, миролюбиво, — башмаки за тебя отдал. Должна это понимать.

— Напрасно вы отдали башмаки, — в тон ему отвечала Нута, вставая.

— Хотел как лучше, — поспешил объяснить купец; здравомыслие маленькой женщины приятно его удивило и порадовало. — Чтобы без разговоров. Продал, так потом не суйся, верно я говорю?

— У меня нож, — возразила маленькая женщина. Она полезла в карман передника и точно — достала источенный кухонный ножик с засаленным черенком. — Только сунься! Если вы ко мне сунетесь, я зарежусь. Или вас зарежу. Скорее всего вас. — Лишь два или три слова выдержала Нута принятый поначалу тон, напускное спокойствие дорого ей далось — дрожь перехватила горло, маленькая женщина продолжала звенящим, исполненным страстной силы голосом.

— Ты это брось! — испугался купец, дернулся схватить девушку за руку и отступил.

— Люди добрые! — заголосила Нута в каком-то кликушеском беспамятстве. — Что же такое делается? Как же это так? Вольные люди… вы хотите меня купить? Что же такое? Как?

Истошные вопли мессалонской принцессы хотя и заставили бродяг оборачиваться, не произвели, однако, особого впечатления: криком здесь никого нельзя было пронять. С чуть большим вниманием бродяги прислушивались к пению трубы в полях, но и эти малопонятные звуки не могли оторвать голодных людей от их занятия. Оборванные мужчины и женщины грудились у костров, подсовывая в огонь палки, едва очищенные от листвы ветки с нанизанными на них кусками конины.

— Дай ей в ухо, чтоб не визжала! — советовал кто-то.

— Заткнись, пусть говорит, что тебе? — огрызался другой.

Словом, каждый резвился по-своему и все с сосредоточенной, благоговейной гримасой в лице следили за шипением обожженного жаром мяса, хватали зубами нестерпимо горячие куски и опять таращились в свое удовольствие на представление. Понемногу народ, прихватив вертела с мясом, подтягивался поближе.

— Стыдно вам, стыдно, — жарко говорила Нута, озирая измазанные кровавым соком губы, жирные щеки, тусклые лица; каждое слово она подтверждала убедительным взмахом ножа, что удерживало красного от злости и унижения купца на расстоянии. — Я, когда служила в харчевне, смотрела: вот вольные люди идут. И так сердце защемит сладко, что вольные люди есть — ничего не боятся, бредут, куда их ветром влечет, и довольны уж тем, что живы. Думала про себя: ведь тоже смогу! Станет невмоготу — уйду. Тягостно на душе, муторно, а все ж таки не у последней черты стою, есть ведь и дальше что-то… Вот как я думала, с завистью я на вас смотрела!.. Ой, да что там! Больше и говорить нечего, когда и здесь нет свободы!.. Все вы покалеченные, последнее свое потеряли! Последнее!

Если нашлось во всей этой урчащей, жующей стае десяток людей, которые понимали, отчего в голосе исступленной женщины звучали уже и слезы, то все они были тут.

— А ведь и в самом деле, братцы, неладно как будто выходит! — громко заметил один из тех, кто понимал. Усатый молодец в короткой накидке на плечах. Кривой мечик или кинжал за поясом тускло посвечивал сквозь продранные ножны; рваные и обрезанные, может быть, штаны не покрывали даже колени, почему и видны были могучие узловатые икры. Усатый малый успел уже, как видно, уяснить себе существо дела, сколь ни запутывали его бессвязные речи маленькой женщины и крикливые оправдания плешивого.

— Я же купил ее! Заплатил я! — выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. — Купил! Никто не лезь! Мое дело! — Насмешливое внимание толпы возбуждало в плешивом злобу. — Я сам ей шею сверну, стерве! Падла!

Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. И как ни билась она, подмял под себя, опрокинул, навалившись тяжелым брюхом, а потом ударил куда-то там под себя и еще ударил, мазнув, — женщина извивалась. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо, люди тучей обступили остервенело катавшихся по земле мужчину с женщиной.

— Расступитесь, ни черта же не видно! — слышались озабоченные голоса.

Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света. Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.

Плешивый остервенело бранился, но драться уж не лез.

— А в самом деле непорядок! — говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. — Что мы изверги какие торговать женщинами? — Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила зачем он ей нужен. — Разве это дело? — внушал защитник Нуты выжидательно безмолвствующей толпе. — Ведь правильно девчонка говорит. Побойтесь бога, собаки!

— Я купил! Не твое это дело! Что сильный, да? Лезешь! — распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. — Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело! Какое? Заплати, а потом лапай! Каждый губу раскатает!