Валентин Маслюков - Погоня

— Простите, великая княгиня, — строго отвечал Взметень, — мы ищем принцессу Нуту. Говорят, она в эту сторону шла. Есть надежда быстро ее нагнать — нам нельзя задерживаться.

— Вот еще! — прыснула Лжезолотинка, не теряя бодрого расположения духа. — Какая там теперь Нута, бросьте, Взметень! Вы слишком уж исполнительны.

Но стольник едва слушал. Он наклонился к земле, чтобы вырвать пук неубранной прошлогодней пшеницы, обратившейся в почернелую солому. Потом, расправив и поровняв чахлый пучок, разорвал его на глазах несколько опешившей Лжезолотинки и бросил ей под ноги.

Зимка сообразила — где-то она слышала, — что обряд преломления соломы (сила солому ломит!) означает отказ от службы… означал когда-то в древние, даже в дремучие времена. Трудно было только поверить, чтобы стольник Взметень, благоразумный и ловкий дворянин, вспомнил вдруг ни с того, ни с сего праотеческие забавы… Оказалось все же, он отлично их помнит:

— Госпожа великая княгиня, — объявил Взметень ровным, но ясным и сильным голосом, который слышали даже оставшиеся на конях ездовые и кучера на козлах, слышали Малмора и сенные девушки, слышала прислуга — далеко по остановившемуся в поле поезду, — не надейся на нас, уже бо есмы отныне не твои, и несть есмя с тобою, то на тя есмы.

Что Зимка уразумела из старослованской тарабарщины, так это «не надейся на нас». Достаточно было и этого, не нужно было никакого перевода, чтобы обидеться. Она уж собралась это сделать, указав стольнику на совершенно неуместное панибратское «ты», когда витязи поклонились — весьма небрежно — и отправились восвояси. То есть, попросту говоря, повернулись да пошли.

Значит, все это была правда, что он тут талдычил «есмя-есмы»…

— Куда вы? — вскричала вдруг Зимка, теряя самообладание.

Юноша повернулся:

— Мы приказались в службу вдовствующей слованской государыне Нуте. — Он поклонился, чуть учтивее, чем прежде, и это было все, что уступил своей бывшей уже государыне.

— С ума сбредили! — воскликнула Лжезолотинка с кликушеским смешком. Злые слезы вскипели на глазах, она оглядывалась, ничего не видя. Махнула ехать и впрыгнула в карету, подарив напоследок ненавидящий взгляд постельнице Малморе, которая в осуждение сумасбродных витязей поджала губы и молитвенно сцепила руки, вопрошая, по видимости, господа бога о пределах его терпения. Вряд ли однако почтенная дама расслышала ответ: кучера засвистели кнутами, ездовые дико вскрикивали, с необъяснимым злорадством понукая лошадей.

А в сущности, не было ведь причин особенно из себя выходить, успокаивала себя Зимка, смахивая предполагаемые слезы. Трудно было бы ожидать иного от повредившихся во дворце людей. Вот и все. Эти люди теперь опасны, сообразила еще Зимка, и это многое ей объяснило.

Откинувшись на подушки, Лжезолотинка глубоко, порывисто дышала и наконец достала зеркало, чтобы посмотреть не раскраснелись ли щеки. Потом она опустила глаза и заставила себя дышать еще волнительней и глубже, наблюдая как вздымается грудь.

За этим занятием — разглядыванием собственной (или не собственной?) груди — и застал государыню глянувший в окно витязь. Один из тех, что составляли охрану поезда, то есть один из двух.

— Великая государыня! — сказал дворянин, ухватившись рукою за подоконник, от скачки он несколько запыхался. — Сейчас за холмом голая земля, говорят, это и есть место, куда ушел нынче ночью блуждающий дворец. Толпы народа. Со всей округи собирается всякий сброд. Какие-то вояки без начальников, праздные крестьяне давно по-моему не видавшие плуга, торговцы без товара — черт знает какая сволочь. Не берусь всех и описать. Откуда только взялись? Все окрест взбудоражено. Самая мрачная толпа. И сумасшедшие из дворца; они вещают там как пророки. Не могу поручиться за вашу безопасность, — заключил он наконец с некоторым затруднением.

— А вы не струсили, любезнейший? — спросила Лжезолотинка, радуясь скрыто звучащей в словах злости.

Витязь отпрянул, в следующий миг резвый конь пронес его мимо кареты, мелькнуло искаженное лицо.

Не прошло и четверти часа, как с плоской вершины пригорка открылись дали, две-три деревушки, отмеченные купами деревьев, и синева лесов по окоему. Впереди чернело что-то похожее на округлую проплешину среди обширных пустошей и буераков. Серое болото вывороченной и растекшейся, как рыхлая жижа, земли. По берегам этого застывшего болота или озера гомонили кучками люди, карабкались на песчаную кручу, что уходила в черную рябь, как обрезанная, исследовали проплешину камнями и палками или пробовали счастье, осторожно ступая одной ногой на рыхлую и, должно быть, зыбкую поверхность проплешины.

Появление великокняжеских карет, запряженных целыми вереницами статных лошадей, все эти ездовые и кучера, гайдуки на запятках в лентах и перьях, вызвали всеобщее восхищение. Люди сбегались, и когда карета Лжезолотинки остановилась в полуста шагах от черного берега, ее окружала жадная и нетерпеливая толпа.

Народ глядел с той детской доверчивостью ожидания, которая уничтожает общественные преграды и расстояния. Не приметно было в людях почтительности или тем более подобострастия — только жадное любопытство, замешанное на каком-то приподнятом, жизнерадостном оживлении. Словно эти люди, сбежавшиеся на место небывалого бедствия, ожидали праздника. Самый размах необыкновенных событий предвещал нечто загадочное, из ряда вон выходящее и потому какой-то своей стороной праздничное. С прибытием блистательного поезда карет и добротных повозок ожидания начинали как будто сбываться.

Лишенная подлинного чутья действительности, Зимка не понимала этого; что она чувствовала, прямо кожей, — отсутствие всякого расстояния между собой, слованской государыней, и расхристанной вольной толпой. Чудилось, будто бродяги эти, нищие и бездомные, как они представлялись Лжезолотинке все без разбора, готовы были свойски ей тыкать, вот-вот заговорят на ты, а то и забубнят, заголосят эти свои дикие «есмя-есмы».

Похоже, что даже раскрывший дверцу гайдук, рослый малый, отобранный на эту должность за полное отсутствие выражения в лице, нечто такое ощущал. Он глядел особенно неприступно и строго, отчужденно, словно предупреждал государыню своим видом, что надеяться на него в этих неприятных обстоятельствах отнюдь не следует.

Впрочем, Зимка надеялась только на себя. Давно уже бродивший в ее златокудрой головке замысел затвердел безжалостным и смелым решением. Недаром, как видно, все оно к тому и шло: события послушно начинали подстраиваться под замыслы и расчеты великой государыни, как только она сама осознала, чего в действительности хочет.