Валентин Маслюков - Любовь

Но вышло иначе — от сильного взмаха вдогонку за ускользнувшим противником барабан соскочил с клинка и прянул в Юлия, так что он едва устоял на ногах, перехватив необыкновенный мяч. Не было ни мгновения на раздумья, Юлий швырнул пузатую дрянь обратно, на витязя, который рванулся вперед, выставив меч, и опять — тем же вызывающим изумление манером! — наколол барабанную пустоту на клинок. Взбешенный этой игрой, витязь не разбирал дороги — замахнулся рубить или глушить желто-синим пузом, под которым и клинка видно не было, а Юлий отбил выпад рукой — в барабан, ногой в тот же миг ударил в медную рачью грудь — противник опрометчиво отставил щит.

Витязь грянулся наземь, не успев оценить своего несчастья. Верно, он крепко ударился затылком, потому что утратил представление о пространстве, а когда опамятовался — кажется, тотчас! — оборванец в венце попирал его грудь ногой, а собственный меч витязя держал в руках, нацелив острием вниз для последнего удара.

— Я великий князь Юлий! — выпалил оборванец. — Сдавайся!

— Сдаюсь! — прохрипел витязь, не теряя времени, ибо поистине дорог был каждым миг. — Если действительно князь Юлий, — добавил он, вспомнив о чести.

Впрочем, это было уж лишнее, Юлий не понимал ничего, кроме лопотания губ, ясная или двусмысленная, лживая слованская речь достигала его отравленного сознания одним и тем же раздробленным беспорядком. Так что достаточно было того, что противник вообще ответил. Юлий снял ногу с груди поверженного ратоборца, полагая, что тот больше не ввяжется в драку.

Все случившееся походило на чудо — только что Юлий и думать не мог о спасении и вот — в руке его меч. Пятеро стеснительно замешкавших в отдалении витязей и какой-то черный человечек за ними, походивший на пастуха позади расфуфыренной скотины, не пугали Юлия, любая неравная схватка не пугала его теперь, когда он сжимал меч!

Между тем не зевал и Долговязый, которому Юлий поручил Золотинку. Он остался возле без меры усыпанной драгоценностями, томной от ужаса и вполне беспомощной женщины. И это оказалось столь сильное искушение, что ангел-хранитель доверился чувству, отринув позыва разума, которые побуждали его бежать. Да и все к тому: шум-треск стоял такой, что нечего было робеть и теряться.

Не лишая государыню возможного по обстоятельствам словесного утешения — что-то он там бормотал успокоительное в то время, как Лжезолотинка, без слез рыдая, заламывала и кусала руки, Долговязый, как то и пристало ангелу-хранителю, орудовал за ее спиной. Воровским ножичком он обрезал крупные жемчужные пуговицы, что шли частым рядом от пояса и до шеи.

Охваченная ужасом, Зимка не замечала, что делает с ней босяк, и только подергивалась, ощущая беспокойство между лопаток. А Долговязый, быстро добравшись до ворота, обнаружил подшитый снизу сверточек, который не мог не возбудить любопытства, и не поленился — несмотря на крайнюю спешку — распороть его, чтобы заглянуть внутрь.

Черный обрубок пальца не смутил босяка — ничего менее дохлой жабы, какой-нибудь замешанной на крови младенца лепешки он и не ожидал; а когда блеснул камень и обозначилось золотое кольцо, сунул все это, не разбираясь, в карман, туда же, где гремели срезанные жемчужины. Напоследок Долговязый сорвал усыпанный алмазами гребень, отчего золотой огонь волос лавой разлился по плечам, и наладился бежать, следуя мудрому правилу не испытывать слишком долго судьбу.

На государыне оставалось еще с полпуда золота и узорочья, и однако неладное предчувствие, что и так перебрал, заставило Долговязого ринуться прочь очертя голову… Тогда-то он и увидел, что летит в пасть змею, который поднялся на ноги и растопырил крылья, возвысившись чудовищным, в полнеба недоразумением.

Это страшное, ножом по сердцу видение не стало последним образом, что отпечатался в мозгу несчастного. Не умея мгновенно остановиться, Долговязый еще ударил землю ногами, выбросил на лету руки, чтобы оттолкнуть пасть, но и хрупкие руки-веточки, и голова, и тело — все очутилось в жерновах, и человек, перекрученный огнем, успел понять, что попал в зубы — кость в розовой пене… Это и было последнее, пронзительное, как ожог.

Жизнь хрустнула, надломилась. Божественный огонь вспыхнул до безумия ярко, освещая все нестерпимой болью, и все погасло в чаду и в безобразии.

Растерзанный, непрожеванный Долговязый провалился в змеиную глотку вместе со всем награбленным золотом, с дырявыми башмаками и со своею трубкой, стиснутой в зубах до последнего.

Набежавшие было витязи остановились, скованные ужасом, и Юлий обернулся. Змей вскинул голову, вытянув вверх шею, как гусь, который заглатывает ставшую поперек горла дрянь. Золотинка лежала на траве, распластавшись. На жухлой, ржавой траве, она отсвечивала манящим блеском, с которым не могли соперничать никакие начищенные доспехи. Не трудно было сообразить, за кого змей возьмется, кого он приметит первым, когда прочистит горло и оглядится.

Притом же не было ни малейшей надежды сразить чудовище честным ударом меча; ни мужество, ни отчаянное удальство не способны были остановить Смока, которому случалось сметать целые полчища витязей, вытаптывать города с пригородами и опустошать сельские округи, о чем со скорбным смирением свидетельствовали пожелтелые страницы летописей. Юлий читал летописи и кое-что помнил, потому-то, бросившись к Золотинке, он не мечтал ни о чем ином, кроме того, чтобы уберечь ее от ближайшей угрозы. Подхвативши Золотинку подмышки, Юлий толкнул ее через два шага в глубокую рваную борозду, что представляла собой череду ям и рытвин, пропаханных змеевым крылом. Сверху он кинулся сам, пластаясь сколько хватало изворотливости, чтобы прикрыть собой золото волос и роскошь платья.

Никто не успел ни слова вымолвить, ни ахнуть толком, как змей уж, икая, озирался. Разбросанные там и сям по лощине начищенными пешками витязи раздражали его брезгливый старческий взор своим щегольством, тогда как припавший к земле, считай что, под самым брюхом оборванец избежал внимания как случайная падаль. Но что бы там змей ни думал — а скорее всего, он ничего и не думал в болезненно мутном самодурстве — только переступил корявой, как замшелая колода, лапой затаившихся в борозде и смахнул крылом того очумелого молодца, который, сдавшись Юлию, почитал себя как бы уже и вне игры. Другого витязя Смок, тяжко пробежавшись, достал пастью и, перекусив пополам, выплюнул. Прочие беглецы не удостоились даже погони, они рассыпались врозь, как сметенные с доски шахматные фигуры.

Передним краем крыла, где шевелились цепкие коготки, Смок подобрал одного из чудовищно обезображенных витязей, с шумным сопением возвратился обратно, чтобы подобрать останки другого, и тут, остановившись обок с обомлевшими в борозде людьми, принялся шелушить мертвого, сдирая с него доспехи когтями крыла и зубами.