Валентин Маслюков - Любовь

— Ну, значит, я не витязь, — криво, через силу усмехнулась Золотинка, отступая на шажок. — И не принцесса.

Сердце ее больно билось — насилие над собой тоже чего-то стоит.

И Рукосил, совсем было онемевший в противоречии сильных чувств, чуть-чуть только подвинувшись, отер девушке щеку. Она хмыкнула.

— Спасибо. Не надо. Я не заслужила этого. Я все равно тебя из дворца не выпущу.

— Это в твоих силах? — осторожно спросил Рукосил, отирая другую щеку, ибо девушка не делала ни малейшей попытки скрыть свою слабость. Едва ли она способна была поддерживать разговор. И Рукосил, понимая это, не утруждал ее, он сам себе отвечал.

— Глупый вопрос, — согласился он. — Ты причастна к чарам блуждающего дворца. Через хотенчика. Могучая связка.

Потом он закинул цепь на шею и сипло вздохнул, сминая пальцы, как человек страдающий среди неразрешимых противоречий.

— Да, кстати, — произнес он, делая усилие, чтобы примириться с разочарованием. А, может быть, и для того, чтобы скрыть радость, — Сорокон все ж таки возвратился, Рукосил чувствовал его на груди. — Что там было со Спиком? Если начистоту.

— Спик это кто? — вздохнула Золотинка. Отворачиваясь от Рукосила, она оглядывалась на пройденный путь. Устланная ковром широкая лестница падала в ущелье розовых стен, так что подножие лестницы, суживаясь для взгляда, терялось в полумраке, но и в другую сторону, вверх, оставался порядочный путь. Наверху, по обеим сторонам лестничного провала стояли залитые светом колонны, которые поддерживали высокий но уже постижимый для взора потолок.

— Спик кто? — недоверчиво переспросил Рукосил, когда они снова начали подниматься. Очевидное запирательство Золотинки помогало ему настроиться на философический лад. То есть глянуть на спутницу с превосходством. — Спик, это малоизвестный соратник Милицы. Он исчез после смерти колдуньи, и, честно говоря, никто его особенно не искал. Может статься, именно по этой причине он и явился ко мне с дарами.

— А, это кот! — слабо махнула рукой Золотинка.

— Кот, кот! — подтвердил Рукосил, давая выход подавленному, запрятанному в глубине души раздражению. — Кот, насколько негодяй этого заслуживает.

Нужно ли было понимать последнее замечание так, что Рукосил полагал за честь принадлежность к котовому племени и не прочь был бы отказать Спику в этом преимуществе, нужно ли было искать иные причины для откровенно выказавшего себя недовольства, считал ли Рукосил, к примеру, что кое кто в ответе за дурной нрав и непредсказуемые выходки опозорившего самое племя котов Спика, — так или иначе Золотинка чувствовала себя виноватой. Она принялась оправдываться, заверяя спутника, что уж что-что, а дурное происшествие в Попелянах не должно омрачать их и без того скверные отношения. И тут надо отдать должное Рукосилу, он нашел в себе силы принять рассказец с некоторым подобием сочувственного внимания, а в заключение кивнул:

— Чудеса, да и только!

Они молча продолжали подъем. Рукосил хмурился и глядел под ноги, изредка пытая девушку скользящим взглядом. Щека его подергивалась и кончик уса задиристо взлетал вверх, чтобы своим чередом поникнуть. Неведомые махинации бродили в голове Рукосила.

На последних ступенях, отдуваясь, спутники поднялись на двойную галерею или гульбище, которая обращалась впереди в обширные сени; красная ковровая дорожка упиралась в украшенный изваяниями беломраморный портал и двустворчатые двери.

— Нам сюда? — спросил кавалер больше для того, чтобы сломать молчание.

— Сюда, — пожала плечами Золотинка. — Если сумеем войти.

Не успела она договорить, как тяжелая резная дверь впереди поддалась, открываясь изнутри… На порог ступил, окинув строгим взглядом Золотинку и Рукосила, длинноволосый юноша. Следом теснился бородатый мужчина, достоинством своим и повадкой, походивший на принарядившегося к празднику ремесленника. Золотинка помнила обоих в строю праведников.

Рукосил устремившийся уж было вперед, к дверям в неведомое, остановился, неприятно пораженный. Честно говоря, растерялась и Золотинка.

Лучше владели собой праведники. Они неспешно прикрыли дверь.

— Как, государыня, вы здесь? — молвил затем ремесленник как будто из вежливости — неловко разойтись без единого слова в пустынном месте.

— Вам удалось спастись? Как вы избавились от змея? — удивился его молодой товарищ.

Как выяснилось, ни тот, ни другой не знали о бывшему внизу, в сенях, превращении. Не останавливаясь на себе, Золотинка объяснила, кто есть ее спутник. Подумав, ремесленник сдернул шапку — без особой почтительности, впрочем. Волосатый юноша, который не имел шапки, дергано поклонился — и неловко, и с вызовом.

— Я был бы счастлив, когда бы сумел бы быть бы вам полезным, — в соображениях красноречия утруждая свое заявление множеством ненужных колдобин, заявил ремесленник, по-прежнему обращаясь только к женщине. Рукосила он миновал как пустое место. — Я отсидел в вашей тюрьме, государыня, три месяца. За правду.

— У нас в Раменской слободе, государыня, Скопу Ушака почитают за святого, — восторженно пояснил молодой. Он, похоже, не сомневался, что великая государыня в самом недолгом времени окажется среди почитателей Скопы Ушака.

И оба с почтительным недоумением, которое затрудняло вопросы, обращались взглядом к золотой руке государыни.

— Да, я виноват перед слованским народом, — напомнил тут о себе Рукосил. — Я сделал много зла и раскаиваюсь.

— Государь! — встрепенулся юноша. — Народ страдает под гнетом налогов и несправедливостей.

— Вы из движения законников? — быстро спросил чародей.

— Да.

— Законников выпущу из тюрем. Все будет по-другому. Все будет иначе. Лучше. Гораздо лучше. Все будет по-вашему. Городское самоуправление. Полная свобода распространять учение законников. Примирение, согласие, справедливость. Мы переименуем Колдомку в улицу Примирения. Примирение. Согласие. Справедливость.

— И равенство! — возразил юноша с некоторой долей упрямства.

— И равенство, черт побери! — воскликнул Рукосил, бросив тотчас же настороженный взгляд на Золотинку, словно именно от нее ожидал возражений против равенства, справедливости, согласия и всего самого хорошего.

Великий князь пошел так далеко, что обнял за пояс юношу и дружески его потиснул, а потом сделал попытку притянуть к себе Скопу Ушака, которого почитали в Раменской слободе за святого, и смазано поцеловал его в щеку.

— Друзья мои! — воскликнул он дрогнувшим от чувства голосом. — Друзья мои, — повторил он, как бы примериваясь к обстоятельной речи, но не сумел совладать с волнением и кончил там, где начал, вложив в два слова все невысказанное: — Друзья мои!