Валентин Маслюков - Любовь

— Что же… надежды, значит, что великий государь Рукосил-Могут жив, не так уж много? — спросила Лжезолотинка с душевным трепетом, который заставил ее понизить голос.

— Все в руце божией! — благочестиво возразил Ананья, указывая скорбными очами на источник благодати — на небеса. — Будем надеяться.

— На благоприятный исход? — жадно переспросила Лжезолотинка.

— На благоприятный исход, — подтвердил Ананья, по некотором размышлении. — Посему я и думаю, лучше отложить наши разногласия на потом. До лучших времен, государыня.

Захваченная множеством будоражащих соображений, Лжезолотинка молчала и, так как на Юлия в смысле беседы рассчитывать не приходилось, Ананья принужден был полагаться только на себя.

— Государыня! — объявил он с твердостью, которую не умаляла даже известная шепелявость речи. — Я человек маленький, поэтому не буду оправдываться. Мне это не к лицу. — Ананья ни в коем случае не понимал этого утверждения буквально и тем не менее обвел ладонью измазанные сажей щеки в бессознательном стремлении обновиться, потом с сомнением глянул на грязные до черноты руки и этим удовлетворился. — Долг маленького человека, государыня, — повиноваться. Я получил приказ поставить вас к жертвенному столбу. Я это сделал. Маленький человек, государыня, имеет свое понятие о чести. Моя честь, государыня, в том, чтобы не отрекаться от содеянного. Я это сделал. Если не к столбу, то к дереву. Не думаю, чтобы суть дела от этого сколько-нибудь изменилась. Я мог бы сказать, государыня, в свое оправдание, вы пошли на жертву добровольно. Я мог бы говорить, что видел в ваших глазах ощущение жертвенности. Мог бы, но не буду этого делать. Я, государыня, человек сухой и бездушный, поэтому не буду оправдываться. Маленький человек, государыня, в своем праве, если он сухой и бездушный, кто спросит его за это? Никто не спросит — одно из немногих преимуществ маленького человека. Сухо, бездушно и верно служил я великому государю Рукосилу, пока он был жив, и не вижу надобности отпираться…

— Да… но как мы узнаем? — молвила Лжезолотинка, в каком-то изнеможении касаясь рукой чистого, безгрешного лба. Она плохо понимала Ананью, если вообще слушала.

— Думаю, как только выберемся из этого заповедника для простофиль, — живо отвечал Ананья, нисколько не заблуждаясь относительно того, что именно занимает княгиню.

И он зачем-то покосился на Юлия, который, все так же сгорбившись, опирался на посох.

Все ж таки липкое ощущение паутины на чистом, только что вымытом теле не оставляло Зимку, она колебалась. Ощущение зависимости возбуждало потребность освободиться и вместе с тем недоброе чувство к тому, кто так просто и ловко заставил ее путаться. Этот буравчик с разбитой губой, казалось, усмехался — словно они вдвоем уже составили заговор против лучшего человека на свете, самого верного, смелого и великодушного — против Юлия! Зимка бунтовала душой. Что не мешало ей, впрочем, оставаться на прежнем, придерживаясь благоразумного соображения, что лучше бы и впредь не выводить Юлия из столь удобного, спасительного для всех неведения. Тем более, что и при самых добрых намерениях неясно было, как это сделать.

Последнее соображение показалось Зимке убедительным.

— Значит вот что, старый негодяй! — воскликнула она, на глазах Юлия хватая Ананью за грязные, замусоленные вихры. Тот покорно поддался, ухитряясь при этом насколько возможно не ронять достоинства. — Так вот! Ты пойдешь с нами! Пойдем искать выход. И только попробуй у меня убежать! Пощады не будет. Смотри!

Отторгнутый наконец от карающей руки, Ананья воспользовался случаем поклониться.

Угроза, звучавшая в голосе Золотинки, решительные ее повадки, многое объясняли Юлию, и он заметил вполне определенно:

— Моли бога, чтобы мне не пришлось тебя догонять.

Обеими руками открещиваясь от такой варварской несообразности, оборванный человечек проворно опустился наземь, словно приготовившись к каре за одно только дикое предположение, что способен бежать. Дальнейшие его действия не противоречили первому впечатлению. Ананья принялся стаскивать башмаки — это были шитые из разноцветного сукна мягкие туфли с длинными острыми носками и широкими отворотами на щиколотках.

Но только теперь, когда Ананья остался в узких рваных штанах, бывших одновременно и чулками, замысел его обнаружился в полной мере: как истый витязь и предусмотрительный царедворец он предложил свои детские туфельки разутой княгине. И туфли пришлись ей впору!

Юлий лишь только хмыкнул, сокрушенно глянув на свои собственные растоптанные и рванные башмаки — Золотинка безнадежно бы в них утонула.

Теперь Ананье пришла очередь хромать, оступаясь на камешках, неловко выплясывая то на носках, то на пятках — комнатный этот человечек, как выяснилось, и не предполагал, что за хитрая наука ходить босиком. То есть в одних чулках, что то же самое. Мелкие неприятности под ногами, однако, не заставили его забыть почтительность: поотстав от государей, Ананья, ковыляя и прихрамывая, бежал на зов по одному только взгляду Юлия.

Каленое солнце стояло высоко, но уже помутнело вечерней мутью; красноватый свет без теней скрадывал выжженные просторы какой-то жаркой поволокой, прозрачный туман, казалось, светился сам по себе. Голоса людей без эха вязли в этой призрачной неподвижности.

Залегшую на многие версты гряду дворцов нельзя было охватить взором, так что следовало, наверное, осмотреть ближайший участок стены в южной стороне заповедника, а потом, взявши направо, добраться до большого провала, где каменный пояс обвалился, как выломанная челюсть.

Заметно осевшая стена высилась недвижно и безжизненно, не выказывая признаков подспудной деятельности, о недавних проявлениях которой свидетельствовали повсеместные разрушения. Изваяния по забралу крыши обвалились, обрушились сами крыши, местами и верхние ярусы дворца, так что груды битого камня подводили к самым проломам. Глубокие трещины там и здесь раздирали кладку, и, что удивительно, из расселин тянулись ростки зелени, словно развалины эти многие годы стояли под дождем и солнцем. Печать времени лежала на каменных осыпях, затянутых потеками грязи и мусора как это бывает после многолетних дождей, из-под обломков пробивалась трава, острые грани расколотых плит притупились, покрытые пылью и лишайником. Редкие двери и ворота не поддавались усилиям — намертво заржавели и забухли во всех засовах и петлях.

Приметы времени не особенно удивляли людей, которые ничего иного, кроме загадок, от дворца и не ожидали, свои тревоги и недоумения, во всяком случае, люди хранили при себе. Ананья, по видимости, из скромности — его никто не спрашивал, Юлий молчал озабоченно, а Золотинка держалась в стороне — она хорошо помнила предупреждение и остерегалась развалин.