Валентин Маслюков - Любовь

Отощавший кот очутился на утесе вчера до полудня, как можно было понять, в то самое время, когда испустил дух Сливень. Отсюда следовало — так надо было предполагать — что все затерявшиеся в багровой пучине страдальцы, выпали в этот роковой час из багрового тучи в действительность. Где-то в окрестных горах завис, наверное, на сосне и Лжевидохин.

Неприятное открытие. Оно заставило Золотинку крякнуть. В какое бы ничтожество ни впал лишенный власти и волшебной силы Рукосил-Лжевидохин, трудно было избавиться от крепко засевших в голове представлений, что и самая тень Рукосила опасна, она рождает уродов. «Ладно, — успокоила себя Золотинка, — надо известить пигаликов и пусть ищут. Небось найдут. На сосне-то издалека видно. Пусть Порываем займутся, а заодно и Рукосилом».

Между тем долгие разговоры утомили Почтеннейшего, он хныкал, и Золотинка не видела нужды мучить его и дальше. Пользуясь сетью, которой можно было уцепиться, кажется, и за гладкую стену, не говоря уж о такой сподручной поверхности, как щербатая, в трещинах скала, Золотинка поднялась к испуганно притихшему коту и за шкирку спустила наземь. Разумеется, не стало дело и за трепкой — тотчас же по спасении она надрала негодника за уши — в назидание на будущие времена.

Почтеннейший, жмурясь от боли, если и выказывал некоторые, вполне умеренные и позволительные, признаки нетерпения — он судорожно перебирал лапами, то потому, наверное, что торопился к воде. Получив свое, кот не сказал ни слова и бросился к ручью. Пил он, пока бока не раздулись; потом, пьяно шатаясь, зажмурился, отряхнул морду и молвил с невыразимым удовлетворением:

— Пиж йос троить унахтычет!

То есть, что с удовлетворением, это Золотинка поняла, остальное показалось ей возмутительной абракадаброй.

— Ты что там бормочешь? — подозрительно спросила она, подумывая не взяться ли снова за уши.

— Десять тысяч извинений! — спохватился Почтеннейший. — Забылся. Больше этого не повторится. От волнения перешел на тарабарский язык. По-тарабарски это значит: чертов кот есть хочет! Так это будет на возвышенном языке науки, искусства и любомудрия: пиж йос троить унахтычет!

— По-тарабарски?! — протянула Золотинка в каком-то ошеломительном прозрении. — Ты что же… тарабарский язык знаешь?

— Кому же и знать, как не мне? — самодовольно возразил Почтеннейший. — Ныне я единственный в мире кот, который владеет тарабарским языком. Единственный!

— А князь Юлий? — проговорила Золотинка, странно замирая.

— Князь разве кот? — снисходительно хмыкнул Почтеннейший. — Князь Юлий единственный в мире человек, который владеет возвышенным языком науки. Думаю, это нисколько не умаляет моего первенства среди словоохотливых котов.

— О, нисколько! Нисколько не умаляет, — пролепетала Золотинка, все еще не опомнившись. Так что словоохотливый кот имел возможность беспрепятственно упражняться в слованском языке, который, судя по всему, он ставил все-таки ниже тарабарского.

— Собственно говоря, мы учили тарабарский втроем, — вальяжно повествовал он, — я, известный дока Новотор Шала и княжич Юлий. Компания, может статься, не особенно блестящая, но приятная… Да, это было, Повелитель, на Долгом острове, куда великая волшебница Милица сослала Юлия под мой надзор. Изучение тарабарщины, по правде говоря, не входило в мои прямые обязанности, они были много сложнее, но, знаешь ли… обладая незаурядными способностями к языкам…

Золотинка слушала и не слышала, разбуженная мысль ее уже постигла всё разом, загадка свихнувшегося хотенчика раскрылась во всей ее удивительной простоте. Иначе ведь и не могло быть, как же еще: хотенчик Юлия привел к единственному на свете существу, которое способно было Юлия понимать. Нет у человека сильнее потребности, чем слышать родную речь. Вот и все.

Почтеннейший между тем витийствовал, расписывая в выгодном для себя свете взаимоотношения не особенно блистательного, но избранного общества, что собралось в семьсот шестьдесят третьем году на Долгом острове.

— Знаешь что, я тебе рыбку поймаю, — перебила Золотинка и завлекательно коту улыбнулась.

Разоренная страна перевела дух. Одним из первых своих указов правительство великого князя Юлия и великой княгини Золотинки отменило чрезвычайные военные налоги, вскоре была распущена значительная часть, половина, собранных для вторжения в Куйшу полков.

Князь Юлий, когда бы он был вполне свободен в своих действиях, не остановился бы, возможно, на полпути и привел бы начатое к естественному завершению, сократив численность слованского войска до тех незначительных размеров, какие были известны при последних Шереметах. Оглядев на смотру ораву вооруженных бездельников, он отдал соответствующий приказ или, лучше сказать, пожелание, которое новый слованский правитель, конюшенный боярин и судья Казенной палаты Ананья, выслушал с обнаженной головой. К величайшему своему сожалению не имея возможности донести до государя существенные доводы, которые показывали, что исполнение приказа было бы сопряжено с чрезвычайными затруднениями, Ананья, не одевая шапки, посоветовался с государыней и распорядился по-своему: разделил войско пополам, одну половину сократил, а другую оставил.

Человек безродный и в прежние времена мало кому известный, Ананья был мудр и осторожен. Качества эти были тем более необходимы ему, что и после воцарения Юлия, когда имя Ананьи уже трепали при иностранных дворах, в глухих деревнях родного Полесья выражали изрядное недоумение по поводу загадочного «ананья», которым заканчивались доходившие до полесской глуши распоряжения. Многие полагали, что «ананья» нужно понимать, как «аминь», тогда как другие, трезво настроенные и повидавшие лихо, полещуки настаивали на том, что это «анафема». Разночтения для деревенских мудрецов, впрочем, вполне извинительные, если вспомнить, что испокон веков всякие вести доходили до Полесья с большим запозданием. Здесь все еще перебирали обстоятельства женитьбы первого Шеремета, который после весьма сомнительной смерти своего благодетеля и названного отца Захарии Могута поторопился жениться на его юной супруге, своей мачехе Лете, хотя все эти достойные и не очень достойные люди, что Шеремет, что Лета, что Захария (сколь бы сомнительной не представлялась его смерть) почили в бозе без малого двести лет назад.

Так что не устоявшийся в значении Ананья, принужденный силою обстоятельств исполнять обязанности и Анафемы, и Аминя попеременно, не зря выказывал сугубую осторожность. Он оказался прав, когда под свою ответственность воздержался от предложенного государем сокращения и разделил полки надвое. Войска понадобились и очень скоро. В считанные месяцы после указа они выступили в поход против распущенных по домам ратников, которые, не находя упомянутых домов, образовали разбойничьи отряды по нескольку тысяч человек и брали приступом города, с необыкновенной жестокостью предавая все огню и железу.