Валентин Маслюков - Любовь

К двум часам по полудни ропот людского моря, скороговорки трещоток, стадный рев труб — медленно подступающая гроза — возвестили о приближении флота. Раскрытые всюду окна запестрели женскими нарядами, немыслимой сложности стариковскими тюрбанами и прочими обновами шестидесятилетней давности. В глубоком обведенном крупной каменной резьбой окне красно-белого особняка появилась перед мраморными перильцами великая государыня Золотинка, одетая как обычно в серо-голубой шелк, и рядом с ней некий бородатый вельможа, что вырядился по случая праздника в моряка. Но это и был моряк, известный всему Колобжегу Поплева. Запрудивший подходы к дворцу торговый, мастеровой люд, рыбаки тотчас признали великих земляков, и если приветственные клики не оглушили Золотинку с Поплевой, то потому только, что крики эти уже не могли покрыть нарастающий рев толпы, которая сопровождала шествие.

Громада народа раздалась, освобождая проезд, и на площади, влекомый вереницей крепких парней, показался раскрашенный, как пасхальное яичко, такой же округлый корабль. Яркая надпись на носу утверждала, что это «Три рюмки». Золотинка с Поплевой переглянулись, возбужденно хихикнув.

На палубе потешного судна, которое походило на затонувшие почти четыре года назад в Ленивом затоне «Три рюмки» одним лишь названием да короткими обрубками вместо мачт, важно расхаживали два статных молодца, изображавшие собой Поплеву и Тучку, а между ними резвилась, беспрерывно приседая и раскланиваясь на обе стороны, стройная девчушка с ослепительно рыжими волосами. Казалось, она только что выпорхнула из большого сундука на шканцах. Во всяком случае, потешные Поплева и Тучка, с умиротворенным видом сосавшие огромные, как сапог, трубки, которые извергали временами исполинские клубы дыма, не думали отрицать такого предположения. Открывши сундук, чтобы выпустить на волю златовласую резвушку, они почитали свое назначение исполненным и позволили девчонке беспрепятственно куролесить по всей палубе.

Когда извлеченные со дна времен «Три рюмки» со страшным скрипом колес вывернули в сторону красно-белого особняка, где стояла государыня, Золотинка на судне послала воздушный поцелуй Золотинке в окне, а Поплева с Тучкой, словно спохватившись, что не сосать же всё трубки, обнажили головы. Что было, вообще говоря, и потешно и смело, если подумать, что все они на палубе сухопутного судна с глубоким благоговением приветствовали сейчас самих себя.

Под действием этой мысли Золотинка покосилась на Поплеву, пытаясь понять, ощущает ли он нелепость положения, и по встречному взгляду, столь же пытливому, увидела, что он боится того же — не потеряла ли ослепленная славою Золотинка способность глядеть на себя со стороны, в душе его таилась тревога за высоко вознесенную дочку, слишком царственную и великолепную, чтобы можно было довериться без опаски ее чувствам. Они усмехнулись, поздравляя друг друга со взаимными подозрениями, и Золотинка отвела взор.

Все ж таки она понимала, чего от нее ждут, и не видела возможности пренебречь ожиданиями двадцатитысячной толпы. Потешаясь в душе, она стащила с головы тонкий золотой обруч, чело которого украшал крупный алмаз, и, размерив вращательное движение, кинула его через головы ахнувшего народа в руки другой Золотинки. Шустрая девочка только того и ждала — подпрыгнула, чтобы поймать, но — ах! — не удержала. Обруч вывернулся, полетел со стуком на палубу и при этом выскочил из гнезда алмаз. Девчонка кинулась за кольцом, а Поплева с Тучкой за камешком. Больше уж они не вставали с колен, так и ехали мимо ревущей в восторге толпы, выставив на обозрение нижние части тела, толкая друг друга, обследовали щели небрежно сколоченного сооружения.

Потом-то стало известно, что камешек так и запропастился, никто, во всяком случае, не объявил о находке, а обруч, сколько девчонка ни канючила, распилили поровну на три части.

Едва сверкнувшее счастье рассыпалось на глазах, а Золотинке достаточно было и пустяка, чтобы испортилось настроение и без того изменчивое, как весенний день. Она вздыхала, горестно потирая лоб, и опускала поскучневший взор, и бормотала в сторону нечто досадливое. Временами, кажется, она и вовсе забывала праздничные чудеса. Площадь уже заполнялась диковинами, когда она шепнула Поплеве:

— Я пойду вниз.

Двигался в толпе исполинский великан в четыре человеческих роста, который назначен был поражению, гибели и огню; выехали бесы в крепости на салазках, и слон с огромной башней на спине; двигались корабли с обвислыми парусами — стоявшие на палубе дураки дули в них из ручных мехов, в то время как дураки поумнее гребли веслами по головам тесно облепившего корабли народа. Всюду чадили факелы, строилось готовое идти на приступ черной силы ополчение, ибо все злое и гнусное, что кривлялось и юродствовало на площади, повыползав из неведомо каких щелей и подвалов, из преисподней, все черное, темное, что брало как будто верх над светом и днем, обречено было Солнцеворотом на поражение…

Золотинка дернула за рукав Поплеву, который от детского восхищения ничего не слышал:

— Я пойду на площадь!

Поплева откликнулся с восторгом, как только понял, что Золотинка толкует. Не нуждаясь в услугах докучливой придворной братии, они покинули особняк вдвоем. Поплева как есть, не скрываясь, а Золотинка в плаще с капюшоном; бархатная личина на глазах оставляла открытыми рот да подбородок. Но столько было вокруг чудесных, обворожительных, нежно округлых подбородков под всех цветов масками, что скоро никому уж и дела не было до спутницы всем известного Поплевы.

Под вой, треск и победные кличи на площади начиналось сражение, окруженные разгневанным народом бесы заперлись в своей крошечной, жалкой преисподней и явно трусили, хотя храбрились, хорохорились из всех сил, призывая князя Тьмы. Золотинка начала выбираться из давки, шепнув на прощание несколько слов отцу. Она ускользнула в полупустой переулок, отделавшись лишь несколькими похожими на объятия столкновениями и парой поцелуев, приняла головой легковесный удар надутого свиного пузыря, да на плаще ее висела мокрая скорлупа от тех заполненных розовой водой яиц, которые не миновали, кажется, ни одну хорошенькую или только с подозрением на это качество рожицу.

По окраинам города стояла сонная тишина, тем более явственная, что в тесноте опустелых переулков слышался отдаленный рев человеческого моря. А здесь — плотно притворенные двери, закрытые ставни, брошенный дома с редкой старухой на крылечке, где-то плачет младенец. Несколько встревоженные, утратившие обычную живость собаки вопросительно поглядывали на одинокую путницу, словно ожидали от нее ответа своим недоумениям. Не было даже воров. Лихие люди если и промышляли сейчас своим хлопотным ремеслом, то на площади, они не находили в себе ни достаточно дерзости, ни достаточно бесстыдства, чтобы пренебречь общенародным делом в пользу своих частных затей.