Вероника Иванова - Узкие улочки жизни

— Другими, не другими... — Грюнберг провёл ладонью по стене, посмотрел на покрывший кожу беловатый налёт и скривился, но отряхивать пиджак не стал. — Провалить можно кого угодно, было бы желание.

— А самый страшный грех фроляйн Цилински, конечно же, состоит том, что её курировал я?

Ханс довольно улыбнулся:

— Вот видишь, какой ты сообразительный! Не жди, извиняться не буду. Выдастся удобный случай, снова сделаю то же самое. И ещё, Джек.

Тут он сделал внушительную паузу, глядя мне прямо в глаза.

— Пойми, наконец: ВСЕ не могут быть Избранными.

— О чём ты? — удивлённо переспросил я, действительно пребывая в некотором ступоре от услышанного.

— Неужели требуется дополнительное разъяснение?

Представь себе, требуется. Потому что фразу Грюнберга можно понять, например, так:

— Дали о себе знать твои нацистские предки?

Ханс удручённо качнул головой:

— Это твоя больная тема, да?

Не моя. Мамина. Хотя Дагмара никогда не рассказывала мне о моих родственниках по материнской линии и их жизненных путях, любые упоминания событий последней войны заставляли черты решительного лица напряжённо каменеть. А я вполне солидарен с мамой в её чувствах. Вернее, по привычке вскидываюсь, стоит только кому-то задеть струны старых воспоминаний.

— Посмотри на мир, Джек. Он эволюционирует, какие-то виды животных продолжают существование многие века, какие-то исчезают полностью. То же происходит и с целыми человеческими нациями. Это законы природы, а не моя прихоть.

— Выживет сильнейший?

— Не обязательно. Выживет достойнейший, причём, спеша предупредить очередную вспышку твоего рыцарского рвения, уточняю: достойность эта будет определяться вовсе не нами, а...

— Высшими силами?

Грюнберг переступил, перенося вес тела на другую ногу.

— Может быть. Хотя, я бы их так не называл. Скорее, «имеющие возможность влиять». Улавливаешь ключевое слово?

Он меня доведёт своей привычкой вынуждать всех собеседников искать расставленные в многозначительных фразах акценты!

— Возможность?

— Нет. «Имеющие», вот что самое главное.

— Но тот, кто располагает могуществом, не удержится, чтобы не испробовать его в деле.

— В яблочко! Только в соседнее, — торжествующе хохотнул Грюнберг. — Не может удержаться от соблазна только тот, кто не пробовал соблазн на вкус. А мне думается, наш мир уже достаточно стар и мудр, по крайней мере, для того, чтобы не устраивать потоп, когда нужно полить грядку.

Может быть, он и прав, надменный зануда Ханс. Но мне всё ещё хочется верить в благодать, доступную всем. Каждому.

— Значит, в светлое будущее доберутся не все?

— Увы. И первыми, кто сойдёт с дистанции, будут рыцари в сверкающих доспехах. Такие, как ты, Джек.

— Пророчишь мне смерть?

— Ничуть. Но рыцари всегда бросаются на защиту слабых и обиженных, а потому гибнут чаще и в больших количествах, чем те, кому, и в самом деле, следовало бы избавить мир от своего существования.

— Что-то не припоминаю за собой особого рыцарства.

Лицо Грюнберга вытянулось от непритворного изумления:

— А экзамен? Вступился за несчастную «жертву» злого профессора. Классика!

— Ээээ... — Не хочется врать по мелочам, поэтому признаюсь, как на духу: — Я не спасал Еву. Я воевал с тобой.

— Знаю, знаю! Но, что характерно, боевые действия ты начал, только когда помощь понадобилась другим.

— Я слишком ленив, чтобы трепыхаться просто так. И люблю публичное признание своих заслуг.

Ханс покровительственно похлопал меня по плечу:

— И это оставляет тебе некоторую надежду на спасение от неурочной гибели! Ладно, мне пора. До свидания. И следи за своими доспехами: они могут выдержать только ограниченное количество ударов.

Доспехи, значит? Не беспокойся, они у меня ещё толком ненадёванные! И если уж речь зашла о сказках, легендах и прочих чудесах...

— Задержись ненадолго.

— С какой стати?

— Хочу кое-что спросить.

— Рассчитываешь получить ответ?

— Питаю на сей счёт скромные надежды.

Он остановился, наверняка, скорчил десяток недовольных гримас, но всё-таки повернулся ко мне:

— Спрашивай.

— Тебя когда-нибудь гипнотизировали?

Ханс внимательно вгляделся в моё лицо, видимо, стараясь понять, шучу я или нет, но поскольку и снаружи, и внутри не нашёл ничего, кроме предельной серьёзности, нехотя признался:

— Было дело.

— На что это похоже?

— Странный вопрос, Джек. Неужели возникли проблемы?

— Нет, просто хочу сравнить ощущения.

— На тебя пытались влиять?

— Может быть. Именно поэтому и спрашиваю.

Брови Грюнберга хмуро сдвинулись.

— Приятного точно ничего нет. Ты теряешь контроль, в зависимости от мастерства гипнотизёра всё происходит плавно или рывками, но в любом случае чувствуешь что-то вроде тошноты и головной боли. До той минуты, пока не перестаёшь сопротивляться, конечно.

— А если в это время пробовать читать мысли того, кто воздействует?

— Пустое занятие. Гипнотизёр обычно не думает ни о чём постороннем, потому что сосредоточен на наблюдении за реакциями объекта, и во внешнем потоке его сознания ты не найдёшь связных фраз, только заготовки.

То есть, образы, не нуждающиеся в словесном описании, поскольку они давно уже выучены и натренированы практически на бессознательном уровне, уровне тела. Понятно.

— Но их общий фон будет заметен?

— Разумеется. Именно от него твоя голова и начнёт нещадно болеть.

— А эха не возникает?

— Откуда? Разве что, в отдельные мгновения, если внешнее проявление совпадёт с заготовкой.

Значит, гипноза и правда, не было. Осталось решить, радоваться по этому поводу или огорчаться.

— А бывает так, что начинаешь думать именно то, что слышишь?

— То есть?

— Представь ситуацию. С тобой лично или с аудиторией разговаривает человек, и ты начинаешь думать именно так же, как он говорит. В отдельные моменты даже теми же словесными конструкциями. Но никакого насилия над сознанием нет, или влияние попросту не ощущается. Словно это твои собственные мысли, только ты до поры, до времени не подозревал о их наличии в голове.

Вот теперь могу записать очко в свою пользу: шея Грюнберга заметно вытянулась. Сам я раньше не становился свидетелем сего чуда, но по Коллегии ходили сплетни, что такое телодвижение — признак крайнего удивления блюстителя чистоты и нравственности.

— Твои собственные...

Он потянулся к узлу несуществующего галстука, и только нащупав пальцами собственное горло, а не шелковистую ткань, понял, что ведёт себя странновато, и опустил руку.

«И раздастся глас тихий, и внемлют ему все, даже от рождения лишённые слуха, и бросит он семя в людские головы, и взрастёт то семя, и принесёт плоды, и плодонося, пожрёт почву, в которую брошено...»