Виктор Федоров - Меч и щит

— Но почему их было только двадцать? — упорно не желал примириться с суровой действительностью Мечислав. — Ведь центурия — это значит сотня, не так ли? Где же остальные восемьдесят воинов?

— Сотня воинов в центурии была разве что во времена Рома и его ближайших преемников, — улыбнулся я, позабавленный невежеством и наивностью Мечислава. — Но после военной реформы Гнея Фения Дентата ромейские легионы были разбиты на манипулы по сто двадцать милитов в каждом, а в манипуле имелось два центуриона, старший и младший, вот и считай сам, сколько воинов приходилось на каждого.

Но тут мой экскурс в военную историю прервали донесшиеся до нас аплодисменты. Мы дружно повернули головы налево и увидели, что из всех башенных окон (недопустимо больших для оборонительных сооружений, но это так, к слову) высовываются девицы всех мастей и всех степеней раздетости. Порны, догадался я.

— Эй, герои, — обратились они к нам, разгадав нашу суть при помощи то ли профессионального чутья, то ли женской интуиции, — не хотите ли гульнуть по случаю победы? Таким бравым мужчинам наверняка нужно много девушек для полного удовлетворения, а у нас при покупке оптом скидка в двадцать процентов!

При этих словах Мечислав инстинктивно схватился за висевший у него на поясе тощий кошель. Я догадался, что отощал он, вероятно, за время пребывания брата в Роме, — вот, значит, почему он волком смотрит на этих не первой свежести красавиц. По причине раннего (для жриц любви) часа они пребывали в ненакрашенном состоянии и потому не привлекали и меня. К тому же если тут и впрямь стояла центурия, то даже по моим подсчетам выходило, что не хватало еще человек сорока, на что не преминул указать произведший те же вычисления Мечислав.

Не говоря ни слова, мы дружно направились в казарму, откуда выскочил последний лимитаней. Зайдя, мы прежде всего увидели тела, они валялись везде: на полу, на койках, за столом и под столом. Все лежали вповалку в самых различных позах, наводивших на мысль, что полегли эти бойцы, оказав доблестное сопротивление.

— Кто это их так? — ошарашенно вопросил Мечислав, оглядываясь в поисках негодяя, посмевшего лишить его хорошей драки, и сгоряча не замечая характерного запаха.

— Противник посильнее нас с тобой вместе взятых, — усмехнулся я. — Вино. — И показал на лужи красной жидкости, хоть и похожей на кровь, но все же не настолько, чтобы ввести в заблуждение опытного бойца.

— Да брось ты! — не поверил брат. — Ведь это же сколько вина нужно, чтобы свалить столько народу!

Пьяных в казарме валялось никак не меньше, чем вне казармы — убитых.

— А они столько и вылакали. — Я указал на два лежащих у стены вместительных пифоса, в которых доблестные воины не оставили ни капли для нас. — Эти пифосы вместимостью по восемь амфор, считай сам, сколько хеников вина досталось каждому.

Мечислав подсчитал, и итог его не столько впечатлил, сколько обидел: ему тоже не понравилось, что нам ничего не досталось. Свою обиду он выместил, переломав столы и скамьи, а также разбив пифосы. После чего прошел в кустодию, где продолжил разгром, переломав и разбив все, что поддавалось ломке и разбитию, и даже то, что теоретически не поддавалось, например окованный железом ларь; его Мечислав с размаху опустил на камни очага. Впрочем, этот поступок я вполне одобрил, поскольку найденный в разбитом ларе сундучок подарил нам ни много ни мало две тысячи имперских денариев.

Возможность наполнить отощавший кошелек привела Мечислава в более благосклонное расположение духа, и он перестал крушить все вокруг. Но теперь за дело взялся я: собрав в мешок все серебро до последнего денария, я перенес из казармы в кустодию несколько соломенных тюфяков и методично вспорол их кинжалом. То же я проделал и с оставшимися в казарме. Мечислав сначала взирал на мои действия с недоумением, но, когда я вынес из кладовой амфору с оливковым маслом и принялся щедро окроплять им все вокруг, он понимающе кивнул и, взяв другую амфору, принялся помогать.

Закончив, мы вышли из кустодии и обнаружили у входа добрый десяток вышеупомянутых девиц, уже спешно накрасившихся.

— Вот что, красавицы, — прервал я зазывальные речи. — Нам сейчас не до любовных игрищ. Никто не посмеет сказать, что мы не уважаем чужие погребальные обычаи. Мы намерены устроить этим павшим братский погребальный костер здесь, в кустодии. Так что лучше отойдите-ка подальше, а то еще ненароком подпалите себе волосы.

Совет мой подействовал на девиц весьма своеобразно: они дружно бухнулись на колени и принялись слезно молить, чтобы мы повременили с поджогом и разрешили им вынести ценности. Мы с Мечиславом переглянулись и одинаково пожали плечами.

— Что ж, почему бы и нет? — милостиво согласился я. — Все, что вы там найдете, — ваше. Но раз уж вы занялись выносом, то вынесите заодно из казармы побежденных Бахусом. А на их место внесите побежденных сыновьями другого бога. — Я показал на валявшиеся на лугу тела.

Девицы переглянулись, догадываясь, что им придется изрядно попотеть, тем более что работать они привыкли совсем не руками. Чтобы поощрить их, я пообещал:

— А закончите, мы вам оставим все серебро, которое не захотят везти наши кони. — И выразительно встряхнул мешком. Звон денариев подействовал на девиц, как звуки волшебной арфы Лина, и они с энтузиазмом приступили к трудовой деятельности.

Покуда девицы занимались внесением в кустодию тел и вынесением пьяных и ценностей, мы с Мечиславом нашли наконец время перекинуться парой слов. Но, прежде чем я успел задать весьма занимавший меня вопрос, он небрежно поинтересовался:

— Ты действительно знаком с той ромейской принцессой? Вроде я не слыхал, чтобы Антия и Ромея когда-либо обменивались визитами высоких особ.

— Верно, но я познакомился с ней недавно, а точнее — семь дней назад, и поэтому мне крайне любопытно, что успела натворить эта Волчица за какие-то два дня после нашего расставания; случись что-нибудь позже, здесь бы об этом еще не знали. Ты что-нибудь слышал?

Мечислав кивнул.

— Так почему не рассказал? — Тут в моем голосе прорвалось раздражение, отчего Мечислав мигом ощетинился:

— Откуда мне было знать, что тебя это заинтересует? Ты ведь тоже ничего не рассказал о своем знакомстве с этой шлюхой.

Это последнее слово он произнес явно на своем родном языке, но я и без перевода догадался, что так по вендийски называется порна.

— Я приберегал этот рассказ до того времени, когда нам срочно понадобится поднять настроение. — Я усмехнулся, а Мечислав кивнул, давая понять, что принимает мое оправдание, но не скажет ни слова, пока я не исправлю свою ошибку. Я пожал плечами и рассказал о встрече с Лупой и о том как мы расстались. Рассказывая, я заметил, что одна из девиц — маленькая, черноволосая, с раскосыми джунгарскими глазами, но не плоским лицом — постоянно крутилась около нас, явно норовя подслушать. Но она не прерывала работы по вносу и выносу, так что шугануть ее повода не было. Да и зачем? В конце концов, судьба Лупы меня не интересовала, да и вряд ли что-либо услышанное этой девицей могло повлиять на нее. Во время нашего короткого знакомства я понял, что такая бабенка открутится от любого обвинения, особенно если ее брат соответствует своему имени… [25] Brutus (ром.) — тупица. Очевидио, его отец император Катон (Мудрый) был не лишен чувства юмора и полагал, что в сравнении с ним сын неизбежно окажется туповатым. И дочь свою он назвал Люпой (Волчицей), видимо, не только в угоду жене…