Джонатан Страуд - Тайный огонь

Под древним королевским курганом, в подземелье, укрытом от зимних туманов и летней жары, свернулся дракон.

Его длинное тело, с хвостом, острым, как игла, и мордой, заточенной, как бритва, обвилось вокруг золотого клада. Оно лежит в тесном пространстве, точно гигантская бухта каната. Древний король, некогда гордо восседавший над своим кладом, теперь валяется в углу грудой костей, небрежно отброшенных и забытых во мраке.

Ничто не шевелится во тьме. Дракон безмолвен и неподвижен, точно кладбищенский череп. Он пролежал так уже тысячу лет, если не больше, не сдвинувшись ни на дюйм. Но разум его горит огнем.

Огонек невелик, никак не более булавочной головки: кроваво-красное пятнышко среди темноты, крохотный язычок гнева и алчности, почти угасший под спудом. В кургане нет воздуха, но дракону этого и не нужно. Пламя в его душе питается своей собственной раскаленной добела яростью и горит, горит, горит века напролет.

А высоко над ним, в ярком зеленом мире, живут и умирают мелкие суетливые существа. Но тут, во мраке, нет места переменам, ибо дракон научился не обращать внимания на Время.

Для этого дракон очистил свой разум от любых воспоминаний. Он предоставляет земле вытеснить любые следы жизни, какие в нем еще остались.

Века и века одну за другой очищает он свои мысли. Они вздымаются вверх, клубясь и извиваясь, проходят сквозь мертвую почву, как пузыри газа со дна болота. И вот наконец, почти незримо — разве что чуть потревожат росу, — выползают они из земли и висят над травой, пока налетевший ветерок не умчит их прочь.

Земля там, откуда выплывают драконьи мысли, густо поросла наперстянкой и колокольчиками. Там обитают яркие ящерки и гнездятся мелкие птахи. Чешуйчатая и пернатая мелюзга жаждет странного знания, и их быстрые глазки следят из укромных мест, следят и немо алчут.

Редко-редко — единожды, ну, или, может, дважды в тысячелетие — замечает дракон, как просевшая земля давит ему на спину. Тогда багровая точка вспыхивает внезапным гневом, и дрожит над ним земля.

Проходят долгие, долгие века.

Курган мельчает, уплощается под весом трав.

Дракон лежит недвижно.

Мальчик спал, устроившись в ложбине на вершине горы, и вот драконья мысль выползла из-под земли и обволокла его. Мысль поднималась по телу медленно, точно гигантский мыльный пузырь, и ее маслянистая поверхность дрожала и переливалась на солнце.

Когда она накрыла грудь и живот, мальчик тревожно пошевелился, но не проснулся. Его лицо еще успело скривиться в недовольной гримасе, а потом пузырь добрался до шеи, окутал лицо, и звук дыхания мальчика внезапно прервался.

А мысль поднималась все выше и выше огромным прозрачным куполом и наконец поглотила мальчика целиком. На траве возле его руки валялась книга — она полыхнула огнем, когда мысль коснулась ее.

Шло время. Мальчик спал на полуденном солнце, а книга рядом горела неровно, рваным желто-зеленым пламенем и наконец рассыпалась тонким белым пеплом. Над ложбиной повеял легкий ветерок, но внутрь драконьей мысли ему проникнуть не удалось, и кучка пепла осталась непотревоженной. Мальчик лежал, точно забальзамированный, медленно пропитываясь драконьей мыслью.

В траве на дне ложбины зашевелилось и зашуршало. Крохотные ящерки, расписанные зелеными и оранжевыми точечками, спешили вперед сквозь стебли дрока и молодой вереск. Жадно и стремительно скользили они к пузырю и, одна за другой, нырнули внутрь его. Их делалось все больше и больше. Маленькие раздвоенные язычки пробовали на вкус нутро пузыря, вбирали огненную мысль, а тем временем одежда мальчика понемногу обугливалась с краев и лицо все бледнело.

Время шло.

В его сон, откуда ни возьмись, проникла багровая недвижность.

Она принесла с собой внезапное чувство голода, обострение всех чувств и неведомую прежде живость желаний. Ему вдруг показалось, будто он не ел целый месяц — нет, год, — нет, сотню лет! — хотя вообще-то у него в желудке все еще камнем лежали утренние бутерброды.

Багровость была повсюду. Она отсвечивала розовым, как будто смотришь на солнце сквозь пальцы.

И еще она жгла глаза. Все вокруг пылало: деревья, скалы, земля, небо. Глаза у него были плотно закрыты, однако жар от горящего мира заставил и их заняться пламенем.

И тут, когда ему уже казалось, будто все лицо у него вот-вот сгорит, жуткий жар внезапно улегся, и глаза его открылись. И он увидел небо, опаленное яростным закатом, который грозил поджечь весь мир. Какие-то темные твари кружили за облаками. Кожу щипало от запаха химикатов и пещерной воды, а в ушах стоял звук, с каким расплавленное золото сочится сквозь горную породу. На губах был привкус чугуна.

Казалось, будто миновало несколько дней и ночей; солнце проносилось по небу с головокружительной скоростью, расписывая незнакомый пейзаж полосатыми, как зебра, тенями. Но его глаза, как и глаза темных, кружащих в небе тварей, наблюдали за всем этим, не мигая.

Голубое небо вспыхнуло закатом. С юго-востока, из-за горы, от Фордрейса и Рассета, налетел ветер. Уходящее солнце сверкнуло на вершине купола, и оцепеневшие ящерки, разлегшиеся голова к хвосту, идеально ровным кольцом вдоль внутренней границы купола, беспокойно зашевелились.

Потом купол подхватило более сильным порывом ветра. Он поднялся выше и наконец оторвался от земли. Его понесло через ложбину, за хребет и дальше на запад, в сторону Малого Четтона, вслед солнцу. Ящерки разбежались, пепел размело ветром, и только спящий мальчик остался лежать на траве. Под глазами у него виднелись красные круги, щеки были бледны, как у мертвеца.

Еще пятнадцать минут спустя холодный порыв ветра коснулся его лица, и Майкл Макинтайр проснулся.

Преподобный Том Обри был человек занятой. Сегодня ему предстояло исполнить обязанности председателя на трех собраниях прихожан, побывать на кофейной вечеринке Женского института и осмотреть протекающие трубы в мужском туалете воскресной школы. А ему сейчас было слишком жарко, чтобы, по обыкновению, получать удовольствие от своих обязанностей. Либо тугой стоячий воротничок, либо летняя жара, одно из двух. Матерчатый белый ошейник прекрасно удерживал как пот, стекающий вниз с затылка, так и жар, копящийся под пиджаком. Воротничок тер, шея под ним чесалась, и этот важный предмет туалета стремительно превращался в грязную тряпку.