Екатерина Некрасова - Когда воротимся мы в Портленд

…Сплюнул — кровью. Зашелся кашлем — горло, ребра, от боли мутится в голове. «Кубыть, уже палят…»

Как не хочется умирать. «Э-дик… Макарий все врет… нет правды в его вере… все врут… больно, Эди-ик…»

…Под пальцами тает иней — пальцы гладят, будто лаская, камни стены. Будто живое тело. Рогволд улыбается, закрыв глаза — вспоминая широкие теплые ладони на своих зяблых со сна плечах.

«Я! Люблю тебя! Я!»

Кулаком — в стену. Задохнулся. В глазах — огненные мошки. Боль — дикая, до обморочной тошноты; раненая рука, еще вывихнутая на дыбе, раздутая… Боль. Боль…

Дышал, зажмурившись, трогая языком сохлые губы. Носом в промокшую повязку — лоскут рубахи, — все силился выцедить запах любимого тела. Но смердело гноем и кровью. «Бесу я что? Червь… Не придет он…»

Текли слезы; давясь черной бранью, сглатывая кровавую слюну, слизывал иней со стены. Собирался с силами.

Он знал — обречен. Никто-никто не поможет ему. Ничего не стало впереди, кроме нечеловеческой боли — и все одно смерти; его гнал ужас. Цепи едва хватило — обернуть шею; подбородком прижимая ошейник, на корточках поворачивался, затягивая петлю. Нет стыднее смерти — удавиться, но казнь — принародно, чтоб гоготали, пальцами тыкали… И драться — прыгнуть на Всеволода, цепями разбить голову, выгрызть сердце, — где там… Не ворохнуться…

А еще — таясь от самого себя, костра, ТАКОЙ боли — боялся.

Горло засмыкнуло — услышал, как в висках бьется кровь. Цепью щемило кожу с шеи. Рогволд закусил губу — воспаленная, а боль — глухо… Боль, воздух, дышать… «Нехай, утресь куда как будет больней…»

Хрипя, упирался в стену — отталкивался. Дергались занемевшие губы… но воздух шел, цедился в легкие, Рогволд корчился, зная уже, понимая — все напрасно, туже цепь не затянется, слишком крупные звенья… а сил слишком мало… а цепь коротка…

Легкой смерти — не вышло.

…Была боль в горле. Цепь держала голову прижатой к стене; заходясь кашлем, хотел руками зажать переломанные ребра — от боли не хватило воздуху, снова поплыло в голове… Напрягались под пальцами опухшие бока.

«Гляди, Ингигерд. Радуйся».

Смешок задохнулся во всхлип. Крошки инея таяли на ободранных костяшках пальцев — в капли на языке.

Рассветное небо в акварельных пятнах облаков. В розоватой дымке, в длинных тенях плыл мир. Где-то в нем спала обиженная Галка — возможно, уже купившая билет до Питера. И родители, и Лидка… Он шел по лагерю и вспоминал.

Сугробы по грудь. Утоптанные тропки посреди кривых улочек, снег вперемешку с навозом, клочья мха между бревнами стен… Закопченные потолки княжеских палат. Все, все тесное, узкое, темное, все маленькое в громадном лесу…

Он не размышлял. Иногда размышлять не стоит. Потому что если задумаешься, сразу поймешь, что поступок твой бессмыслен, безнадежен и обречен…Как пойти грудью на самосвал. Зная, что тебе не остановить самосвала. Просто не идти — нельзя.

…За ледяные заросли на окнах и мышиный писк, вышивку по краю плаща и обметанные губы… черт. За доверие, в конце концов. Он ведь до меня и спал с ножом под подушкой. А со мной — просто дрых, по-детски забрасывая на меня руки-ноги… Он мне доверял, вот. А я…

Я ОБМАНУЛ ДОВЕРИЕ. Доверие чужого мне, в сущности, парня… Ну и что? Мало ли я в глаза обманывал доверявших мне людей? Я сочувствовал Андрею по поводу угнанной машины, а ключи от нее лежали у меня в кармане, а саму ее разбирали у Боброва в гараже… А что Андрей мне сосед по лестничной площадке и мы с ним часто трепались за жизнь — подумаешь…

Черт.

…Как бедная дурочка Ингигерд. Что, не могла она приказать стражникам, чтобы сделали то же самое — бросились разнимать драку? Могла. Могла приказать соплеменникам на родном языке. Но кинулась сама, увидев творящуюся на глазах явную, с ее точки зрения… что? Неположенность, вот. Неправильность. Нарушение установленного порядка вещей. (Пнул ногой подвернувшийся булыжник — отлетев, булыжник ударился о корень.) Ну не была она рождена отдавать приказы, бедная девочка. Происхождение происхождением, а темперамент подгулял. Бывает. Скромная, честная, храбрая… Почти идеал былинного правителя — всегда с народом, всегда в заботе о справедливости и всегда готов броситься сам… Что, не могла она отпустить Рогволда? Могла. Но она ведь вовсе не спасти его хотела. Она хотела, чтобы все стало ПРАВИЛЬНО. Пусть казнь, но по закону. Пусть помилование, но ПО ЗАКОНУ. И она просила бы о помиловании — как подобает жене верховного властителя, олицетворяющей милосердие — в противовес суровости мужа… Не потому, что вы ей были симпатичны, терпеть она вас не могла, — а потому, что ПОЛОЖЕНО так, понимаешь? А вы все сделали по-своему. (Оскалился, вспоминая.) «Нельзя так…» Можно, милая. Еще и не так можно.

…В рюкзаке нашелся толстый свитер — когда-то Эд носил его и зимой. Треники можно надеть под штаны; шерстяные носки — вместо портянок… Эд ползал, собирая вещи, замирая каждый раз, когда Витькин храп обрывался. Свет из открытого входа падал Витьке на лицо — но не собираться же в темноте.

На раскладном столике еще лежал мобильник. Что-то тупо царапнуло на дне души. «Это безнадежно, — сказал в голове отцовский голос. — Ты же сам понимаешь. Это — БЕЗНАДЕЖНО. А мы…»

Эд отвернулся.

Он запихнул в рюкзак грелку, которую Диночка одолжила Витьке, когда у того разболелась спина. Странное зеленое устройство, в котором при нажатии запускается якобы химическая реакция, идущая с выделением тепла. Грелка была большая — можно будет засунуть под одежду, и авось от холода не сдохну. Точнее, сдохну не от холода.

А шевелиться было больно. Особенно нагибаться. Он стискивал зубы, поминутно хватаясь за разные места. Хороши мы там будем, однако. Парочка…

Второй комплект одежды решил не набирать — из суеверия.

Из-под кучи барахла он выкопал Витькин «макаров» и коробочку с патронами — пеструю, хорошенькую… Подумал, что стоило бы написать записку, но бумагу и ручку тут так просто не найдешь. Поэтому он просто поаккуратнее разложил перерытые тряпки. Есть шанс, что сразу и не хватится. Хотя, конечно, рано или поздно…

Стоя на четвереньках, взвесил пистолет в руке. Игрушка. Стены, кольчуги… Да его убьют у меня на глазах, и я ничего не смогу сделать!..

Не страх — это был УЖАС. Внутри будто пролился кипяток. Будто анестезированная рана вдруг опомнилась. Эда затрясло, на какое-то время он вообще перестал соображать. Зажмурившись, вспоминал. Русая макушка. И по-мужски редкий стук сердца. У женщин пульс чаще… Жизнь моя. Любовь моя. Я ничего не сумел. Даже сказать тебе на твоем языке. Не сумел. По-че-му?!

Стенка палатки прогнулась под напором ветра. Подрагивая, шелестела прорезиненная ткань. Пусть он плюнет мне в рожу и будет трижды прав — только бы…