Марина и Сергей Дяченко - Алена и Аспирин

— Теперь не играет. И она делала это не ради денег.

— А ради чего?

— Ради удовольствия, — процедил Аспирин, чувствуя себя идиотом.

Участковый и женщина переглянулись.

— Вам что, нечего делать? — с тихой яростью спросил Аспирин. — Столько бездомных, брошенных детей, попрошаек, наркоманов… У вас так много времени, чтобы ходить ко мне и выяснять, для чего моя дочь играет в переходах? А нет такого закона, чтобы не играла!

— Алексей Игоревич, — тускло сказал участковый. — У нас есть официальное обращение из опекунского совета. Вас хотят лишить родительских прав — через суд.

— Что?!

— Если в суде будет доказано, что вы не обеспечиваете ребенку полноценный уход, питание, образование, или жестоко обращаетесь с девочкой…

— Жестоко?!

— У меня лежит заявление от ее учительницы, — сказала женщина. — Вы лишили ребенка возможности посещать музыкальную школу под угрозой физической расправы.

— Вранье!

Женщина пожала плечами:

— Я встречалась с учительницей, она уверяет, что вы угрожали спустить ее с лестницы и что у нее есть свидетели.

— Черт, — пробормотал Аспирин. — Это собачий бред, вы понимаете? Алена! Алена, а ну иди сюда!

Ничего не произошло.

Аспирин, ругаясь про себя, встал и отправился в гостиную. Алена лежала на диване, задрав ноги на стену, свесив почти до пола лохматую голову в наушниках. Весь пол в комнате был завален дисками, нотами, конфетными обертками и еще каким-то бумажным хламом. На клавиатуре раскрытого пианино лежал Мишутка — в точности повторяя позу хозяйки, задрав лапы на пустую подставку для нот.

Аспирин в раздражении выдернул шнур из розетки. Огоньки, плясавшие на панели музыкального центра, погасли. Алена открыла мутные глаза и медленно села на диване: мятый спортивный костюм. Бледное до синевы, отрешенное лицо.

Без приглашения явились из кухни участковый и инспекторша. Молча остановились за спиной Аспирина; сжав зубы, он пересек комнату и снял с девчонки наушники:

— У нас гости. Ты бы причесалась.

— Ты бы отстал от меня, папаша, — предложила Алена громким ясным голосом. — Включи все, как было, и закрой дверь с той стороны.

Аспирин сдержался.

— Скажи, пожалуйста, я запрещал тебе ходить в музыкальную школу?

Она посмотрела — через его плечо — на стоящих в дверях визитеров.

— А что?

— Запрещал или нет?

Она повалилась на диван, задрыгала в воздухе ногами:

— Запрещал! Да! На цепь сажал, намордник надевал, заставлял жить в конуре, кормил сырыми костями! Гав-гав-гав!

Он взял ее за ворот трикотажной спортивной курточки и так дернул на себя, что затрещали нитки:

— Ах, так?! Тогда уходи отсюда. Вот они стоят, они забирают тебя в детприемник, прямо сейчас, убирайся!

Участковый и инспекторша не произнесли не звука. Алена снова посмотрела на них — через плечо Аспирина.

— Никуда они меня не забирают. Ты мой отец, ты обязан обо мне заботиться. Отпусти, больно!

За спиной послышался мягкий удар: Мишутка, соскользнув с клавиатуры, лежал теперь на полу.

Внутренне передернувшись, Аспирин выпустил девчонкин воротник. Не оглядываясь на Алену, не глядя на визитеров, вышел из гостиной и прикрыл за собой дверь. Через минуту грянула «Кармина бурана» — в динамиках, на полную мощность.

К полуночи растекшаяся жижа подмерзла до зеркального блеска. Аспирин шел по льду. Его отражение шло головой вниз, твердо соприкасаясь с ним подошвами и то и дело глядя на часы.

Весь город был полон часами. Циферблаты, электронные табло, струящиеся, подмигивающие, отмеряющие минуты до смерти: час ночи… полтретьего… без пяти четыре…

Он поскользнулся и упал. Ударился локтем и бедром. Поднялся, шипя не столько от боли, сколько от злости, горящими ладонями стал отряхивать со штанов грязный колючий снег.

Пять утра. Закрываются клубы. Довольные, усталые, временно оглохшие люди разъезжаются по домам. Мимо Аспирина прошнырнули две-три машины с безнадежно тонированными стеклами.

— Какого дьявола? — спросил он вслух.

Никто не ответил.

— Просыпайся. Давай, вставай.

Если бы не Мишутка, привычно устроившийся под рукой хозяйки, Аспирин не постеснялся бы встряхнуть ее за плечо. На часах было полшестого, за окном стояла непроглядная тьма.

— Алена! Вставай, слышишь?

— Что случилось? — спросила она серьезно, без тени раздражения.

— Ничего. Я хочу знать, за что ты меня презираешь.

Она села на диване.

— За что я тебя… что?

— Презираешь. За что? После всего, что я…

Он хотел сказать «…для тебя сделал», но вовремя заставил себя заткнуться.

Алена судорожно вздохнула. Протерла кулаком глаза. Мигнула.

— Только не притворяйся, что не понимаешь, о чем я, — процедил Аспирин.

— Я понимаю, — ответила она с неожиданной серьезностью. — Ты прав.

Минуту они смотрели друг на друга, не говоря ни слова — Аспирин, промерзший, усталый, в грязных ботинках, в тяжелой зимней куртке со следами известки на плече. И Алена в мятой пижаме, бледная, заспанная, с Мишуткой на коленях.

— Я в самом деле тебя презираю, — сказала она наконец. — Потому что мой брат бросил… бросил все. Такое, о чем ты понятия не имеешь. Только ради того, чтобы оказаться на твоем месте, Леша. Чтобы иметь право сочинять новые песни. А ты живешь в мире, где возможно творчество, и тебе по барабану. Тебе все равно. Ты подтерся этим правом, ради которого мой брат… — ее голос дрогнул. — Подтерся, бросил в унитаз и даже не заметил. И как тебя не презирать?

И снова сделалось тихо.

— Но это неправда, — сказал Аспирин.

— Правда, — у Алены сухо блеснули глаза. — Ты сам знаешь.

Аспирин открыл рот — и закрыл его, не зная, что сказать. Повернулся и пошел в свою комнату. Лег на постель, потом вспомнил, что надо снять куртку. Тяжело, как больной медведь, побрел в прихожую, но вместо того, чтобы раздеться, снова вышел за порог.

Спустился во двор.

Окно на четвертом этаже светилось зеленым.

— Ира, пожалуйста, открой.

Тишина. Длинным эхом отдается звонок в притихшей квартире.

— Ира, мне очень надо с тобой поговорить! Я знаю, что ты дома…

Тишина. Аспирин провел ладонями по бронированной двери. Запертой двери. Он в тюрьме — или он тюремщик?

— Ира, открой!

Мелькнула тень за соседским глазком. Как глупо он, наверное, выглядит, стоя перед запертой дверью. «Стрекоза и муравей», честное слово. И мужчина в роли стрекозы.

Он повернулся. Побрел к себе. Аккуратно отпер дверь и двинулся прямо на кухню. Помедлил. Потом заткнул раковину пробкой, заклеил скотчем боковой слив и пустил воду — горячую и холодную. На полную мощность.

Сел за стол, оперся на локти и уставился в сереющее утреннее окно. На часах было почти девять.