Анна Оуэн - Стальное зеркало

Могло ведь и по-другому выйти. Могли тогда помиловать, а потом зарезать. Но это полбеды. А еще могли — и ох как могли — своим страхом заразить, соучастниками сделать… или противниками, такими же остервенелыми. Сатане все равно, чьим именем ему кадят. Господи Боже ты мой, мне стыдно и тошно при мысли, что нас Ты только изгнанием и упас. Кого смог, того и упас. А прочим-то каково? Ведь они ж — как тогда в Иерусалиме. Хотя, спасибо Благой Вести, Господи — все же не все. Не было в Иерусалиме ни капитана Арнальда, ни отца его… если бы были, может, устоял бы Иерусалим.

Мадлен тяжело вздыхает, садится напротив де Вожуа, отворачивается к окну. До чего жалко обоих мальчиков. Вот их больше всех жалко. Хоть и не сомневаешься, что они сейчас с Господом — а все же жизнь нам дана не просто так, не для того, чтоб как можно скорее ушмыгнуть из мира. Молодых, кто не успел еще толком ничего, всегда жалко больше прочих. Столько не сделали, не увидели…

А ведь могли. На долгую хорошую жизнь было отпущено и младшему Делабарта, и тому арелатскому офицерику, что заступился за нее тогда в лагере.

— О чем задумались? — спрашивает господин комендант.

— Да, — машет рукой Мадлен, — ничего, глупости всякие. Полковника Делабарта вспомнила — где-то его сейчас носит… С ним бы проще было. Может быть, — добавляет она, вспомнив и все остальное. Если бы да кабы. Если бы нам господина полковника — да того, что год назад, а не того, что сейчас, наверное… потому что сейчас, после того, что случилось с его семьей, он, о Марселе, верно, и вспоминать не хочет, это в лучшем случае — да и будь он милосерден, как сам Господь, под руку Его Величества Филиппа он не пойдет, даже если… а если бы пестрая курица несла золотые яйца, так мы бы и вообще беды не знали.

Гость совсем уж кривится, берет высокую кружку за ручку, отхлебывает травяной настой как какой-то древний язычник цикуту. Мадлен улыбается. Ничего такого она коменданту в отвар не подливала совершенно точно. Ягоды сушеные, да самые полезные по зиме травы. Господин де Вожуа не оттого морщится, что ему не вина предлагают — а был бы повод для вина, день не праздничный, а обычный, так и нечего — от того, что у него на уме. Хороший человек господин комендант, прямой и честный, а вот застряло что-то в нем, как прошлогодние листья в водостоке, и покоя не дает.

— Это все, — медленно говорит он, — из-за меня случилось. Да, из-за меня. Когда де Рэ этого мальчика приволок и мы на него посмотрели, я сразу подумал, что из него выйдет парламентер. Самый лучший, потому что искренний. Он вернется и будет рассказывать — отцу, родне, всем вокруг. Сразу и кнут покажем городу, и пряник. Мол, если пойдет война насмерть, мы вас в лепешку раздавим и не заметим, но мы сами такого не хотим и ни на кого, кроме епископа — а он же пришлый, епископ — зла не держим… Так не лучше ли договориться?

— А еще, — ехидно спрашивает Мадлен, — что из-за вас вышло?

Господин комендант насмешки не замечает. Смотрит в кружку, будто что-то важное в ней утопил, ежится, морщится, аж опять усы обвисли. И не то его беспокоит, что он во всем городе не нашел себе сейчас, когда генерал отбыл в Арль, слушателей по чину — а ведь у арелатцев с этим не как у нас. И не то, что он — католик, из всех мест, где можно пообедать, да поговорить, выбрал дом Мадлен Матьё.

— Я, — говорит, — еще и Гуго, и де Рэ… приставил одного к другому. Один молодой олух, другой оказался — даже не олух, я не знаю, что такое, прости, Господи. Вот и вышло. А потом с кораблями с этими — это ж тоже я, а не господин генерал! Он как яму увидел, так и обомлел, а я сразу давай все устраивать. А он потом… в шторм… — щека у де Вожуа дергается. — Он же из подвала выходил — знаете? Конечно, знаете, у вас все про чудо говорят… чудо, конечно… догадаетесь, зачем выходил и что он там проверял? Он. Не я, который все это делал, а он.

Если, думает Мадлен, я его черпаком огрею, да пришибу ненароком — это какой же шум-то поднимется? На весь город, выше всех их колоколен идолопоклоннических. Особенно для пришлых из Арелата. Горожанка — дворянина, коменданта, и даже не при покушении на честь там, или имущество. А что при покушении на здравый смысл — нет такого запрета, этот смысл можно и живьем резать, и хоть в море топить почем зря.

Чудо, конечно, было. Чтоб простой человек, из крови и плоти, творение Господне, по тому шторму гулять прямо в самый разгар ходил — и еле-еле сапоги замочил, это из чудес чудо. Что господин де Рубо судьбу испытывал и Господа искушал, чтоб явный знак получить — уже не чудо, а грех, самый что ни на есть. Но если ему простилось, значит, была на то и милость, и причина. А вот что это все из-за господина де Вожуа вышло — это уже и насилие над здравым смыслом, и гордыня непристойная, и вообще глупость несусветная.

— Господин комендант, вам голова на что дана? Чтобы вы думали — или чтобы поводы подыскивали отчаянию предаться? Ваш генерал и то умнее. Испугался, что его под то же колесо, что и епископа с магистратом, затянуло, и что от него своим теперь один вред… и полез. Дурак дураком, но Господь многое, что сглупа делается, прощает. Вам всем был ясный знак даден — что есть ли в том грех, нет ли его, а беды на других вы не навлекли. Чего вам еще нужно, чтобы делом заняться? Вы ж и… католик — вот к исповеди сходите и хватит.

Гость встряхивает головой, словно облитый водой спросонья. Не привык, все-таки, чтоб о них — о нем, о генерале его, так говорили простолюдины. Но не сердится, только удивляется, и то недолго. Он и раньше-то не требовал, чтоб ему по три раза кланялись, а теперь, с занозой своей дурацкой, стал почти как марселец. Еще немного — и совсем тут врастет, и хорошо бы.

— Католик, — говорит. — Пока. Потому что — ну нельзя же назло епископу, глупо же, правда?

— Глупо, — соглашается Мадлен. — И… неправильно. Это все равно что мне в католицизм переходить из-за того северянина в лагере. Вот если умудрит вас Господь и вы в самом деле поймете, тогда — конечно. Я за вас молюсь. А о епископе вам зачем думать? Гуго ваш ему правильно сказал «мы с вами разной веры». Вы в Бога веруете, как язычники, конечно, но Господь милостив. А он веровал в Сатану.

— Ваши — вот, скажем, северяне, — слегка обиженно говорит комендант, — тоже те еще язычники. Если в одну крепость тех и других поровну запереть, наверное, друг друга перебьют поголовно. Вот скажите мне, госпожа Матьё, почему что у вас, что у нас злобной сволочи в избытке? Никакая же вера не помогает, правильная, неправильная… да что у нас? У магометан, у иудеев — все то же самое. У огнепоклонников, по рассказам судя, тоже не лучше… Да будь казначей хоть какой-нибудь многобожник — что б он, больше воровал? Или меньше?

Ох как его прихватило-то…