Анна Оуэн - Стальное зеркало

Желающих спорить не находится. Почему-то. Кажется, все присутствующие, виновные и не виновные, желают сейчас только одного — куда-нибудь провалиться. Хоть на дно Мертвого моря, в полном вооружении. Почему-то герцога, когда он говорит об участи Содома, легче слушать, чем когда он говорит о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Внимание к подробностям и спокойное любопытство и в первом-то случае вызывают оторопь, а уж во втором, кажется, вовсе не могут быть свойственны существу с горячей кровью.

— Я, — улыбнулся герцог, — не желаю, чтобы в Орлеане говорили, что в моей свите состоят каплуны. Даже если так оно и есть.

Переход к угрозам молодые люди, кажется, восприняли с облегчением. Это им привычно, хотя от Корво они еще ничего подобного не слышали, но привычно. В отличие от назиданий о любви и страсти из тех же уст, а тут привыкнуть даже и мне сложно. Царапается что-то в этой проповеди, как хорек за пазухой.

Это, наверное, моя вина, уныло думал капитан, пока притихшие гости расходились. Не пройдет и часа, как они примутся живо выяснять, о ком же говорил герцог, и кто те самые пресловутые «бессильные и бездарные». Пятерка будет запираться и молчать, говорить, что они пошутили и на самом деле в паскудном заведении не были, клеветать на других; остальные — следить друг за другом денно и нощно, ожидая повода высмеять и отомстить. До отъезда ни один не подойдет к «Соколенку» на сотню шагов — отлично. И ничья честь не задета. Тоже неплохо, учитывая, что у всех этих сопляков весьма родовитые папаши. Жаловаться им не на что. А признаваться в том, что натворили, они едва ли захотят. За подобные увеселения можно и от Паоло Орсини больно схлопотать…

…и все-таки чего-то я ему не объяснил, не смог. Должен был, а не смог.

Де Корелла вспомнил хмурого подростка, которого кардинал Родриго Корво отправил учиться в университет Перуджи. В компании дона Хуана Бера для наставлений по духовной части и Мигеля де Кореллы — для охраны и присмотра. Мигель тогда не знал, радоваться ли, что кардинал доверил ему среднего сына, или сердиться: в двадцать пять лет оказаться воспитателем мальчишки… да что он, калека, уже отслуживший свое с оружием в руках?

Служить с оружием — и разнообразным — ему пришлось с первого же дня. Четырнадцатилетнего студента Мигель де Корелла интересовал только в этом качестве, но зато будущий служитель Церкви желал упражняться ежедневно. И еженощно. Отец мечтал увидеть сына на папском престоле, а вот о чем мечтал Чезаре?.. нет, учиться-то он успевал, блистал в университете, старый — казавшийся тогда Мигелю старым, сорокашестилетний — дон Хуан Бера был им весьма доволен, слал в Рому хвалебные письма.

У дона Мигеля с письмами получалось хуже — кардинала Родриго, наверное, порадовало бы, что сын отменно для юноши управляется с любыми мечами, бретой, копьем и стилетом. А также с алебардой, пикой, арканом, удавкой, арбалетом, глефой… если вспомнить все, что желал опробовать кардинальский отпрыск, получится опись оружейной залы богатого замка. Порадовали бы — до определенной степени, — например, успехи на охоте, но отцовской волей мальчику было велено изучать каноническое право, а не военное дело. Воином кардинал желал видеть старшего сына. И о чем было ему писать? О том, что сын послушен, вежлив, крайне рассудителен… и коли уж ему не позволяют фехтовать вместо лекций, требует занятий вместо сна?..

Остановился ретивый ученик на двуручном мече и тяжелой брете. Через год. И примерно тогда же начал говорить с Мигелем, произнося больше двух фраз подряд. И улыбаться. Иногда. Он не умел. Но очень хотел научиться.

Чтобы не удивлять и не пугать подданных без нужды.

— Мигель, останься, — окликнул его герцог, когда капитан уже собрался уходить следом за гостями.

— Я вернусь с вашим мечом, — не оборачиваясь, ответил толедец.

«И подумайте, отцы мои, откуда взяться ереси в словах „человек есть мера всех вещей“, если сам Господь повелел Адаму дать имена всему живому? „…И привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.“ (Бытие 2: 19) Как мог бы Адам сделать это на том языке, что существовал до Вавилонского смешения, на том языке, где слово есть истина, если бы не мог собою измерить все, что есть в мире?

Ибо воистину прекрасен и удивителен человек — и нет во всем Творении подобного ему, а сам он сотворен по образу и подобию Бога. Всему на свете положил Господь неизменные природу и предел, и даже наивысшие из ангелов способны быть только тем, чем они есть — не более и не менее. Но человеку Бог даровал свободу следовать душе своей. Поддаваясь страстям и смертному греху, уподобляется человек животным и даже растениям, и это признано всеми. Разве не говорил Магомет: „Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным и вполне заслуженно“? Но устремив свой разум к познанию и созерцанию, а волю — к добру, становится он сыном и подобием своего Отца Небесного»

Он аккуратно положил перо на полочку рядом с чернильницей. Присыпал бумагу песком. Это еще не мысль, это зародыш мысли, ему нужно полежать, оформиться, созреть. Может быть, взрослым он будет выглядеть совсем иначе — как детеныш человека сначала похож на головастика, потом на рыбу, потом на змею. Человек больше всех, потому что вмещает в себя всех. А его самого вмещает только Бог… и то неизвестно, потому что проследить за развитием после смерти пока не получается.

А мысль пока — сырая, мятая, неоформленная. Есть люди, которые могут сразу положить на бумагу то, что хотели сказать, и именно так, как хотели. Он не завидовал им. Никогда не знаешь, что окажется ценным. Многое растет из оговорок, из ошибок, даже из неправильно поставленной запятой. Когда высказывание совершенно, оно равно само себе. Оно закрывает двери.

Может быть, именно поэтому так немного людей по-настоящему разбирается в алхимии. Не понимает, почему Великое Делание отнимает жизнь и почему нет единого рецепта. Конечно, нет. И не может быть. Потому что алхимик творит не только философский камень. Он в первую очередь творит себя. И вылупившийся дракон — в каком-то смысле только побочный продукт. Обычно, к тому времени, уже не нужный. Зачем великому алхимику бессмертие на земле? Застыть в одной форме, не знать, что будет дальше… смешно.

Бартоломео Петруччи положил черновик на стопку таких же. Ему не нужно было надписывать разрозненные листки — он никогда не путал одну мысль с другой. Окна на север, в небе плоские перистые облака. Ни синее, ни белое не выгорели еще до ровного летнего блеска. Рыжее полированное дерево стола, черный письменный прибор… новый лист, не совсем новый конечно, изводить чистую бумагу на черновики — расточительство, которого он не может себе позволить. Но сторона, обращенная к нему, свободна от записей и готова к работе. Перо… А пальцы в узлах уже, как у старика. Нужно больше двигаться, работать руками, не забывать поесть… трата времени. Слишком много всего вокруг — в мире, в книгах, в голове — чтобы отвлекаться.