Анна Оуэн - Стальное зеркало

А то, что думают другие, они могут думать и дальше. Франсуа провалился в котел до самого дна. И восемь лет спустя вынырнул из него безобидным, бесполезным бездельником. Человеком, из принципа не способным ни на что. Но не имеющим на совести ничей беды и ничьей крови. Клод выбрал другое, но он и правда рад, что у него до сих пор есть брат.

Песок, воск, нагретая над свечой печатка. Письмо повезет не обычный курьер, а свой человек, но оно все равно будет защищено должным образом. Человек за столом вспоминает рассказ марсельского любителя шумовых эффектов о бумаге, которая рассыпается порошком на солнечном свету, а писать — и читать — нужно при свечах. Забавная идея…

Передышку следует использовать. Вложить в нее все, что есть. Нормандия меньше нуждается в присмотре, там все обустроено, нужно только восстановить, а вот Шампань… безнадежная система — формально свободные крестьяне при дворянах-землевладельцах. Как ни дели, сколько ни осваивай, особенно на этих почвах — через поколение-два парцелляция приканчивает хозяйство и начинается новый круг долги-зависимость-запустение-долги.

Франконцы-вильгельмиане пошли простым и очевидным путем. Попытались исключить из цепочки землевладельцев. Нет владельца, нет наследника — земля принадлежит общине, община выделяет ее своим членам, община и спрашивает часть произведенного на земле на поддержание слабейших, не способных прокормить себя. Идиллия продержалась меньше поколения, а когда вымерли те, кто еще помнил, что такое принадлежать другому человеку, со всеми потрохами, жизнью и смертью — прекратилась вовсе. Вывелись новые хозяйчики, главы общин и их родня, духовные наставники, заменившие власть золота властью над умами, а потом все над той же жизнью и смертью. И тогда крестьяне попытались найти защиту у короля, а тот назначил над землями новых управителей… нет, круг не замкнулся, ибо управитель не завладел землей, но опираться они стали все на тех же глав общин. В результате все с грехом пополам накормлены, равно плохо одеты и обуты, чтобы починить крышу, нужно просить лес в ближайшем городе, дороги до которого пешком — на пару недель… и по сравнению с тем, что творится через границу, на землях Аурелии, это без пяти минут Царство Божие.

И это сейчас. А у нас на севере по последней переписи живет где-то на четверть меньше людей, чем до Великого Голода. Еще поколение, и разрыв исчезнет. А голод вызвали три дождливых лета. Всего три.

Нам не подойдет франконская дорога. Она заводит в тупик. Если все пойдет как сейчас, через три поколения Франкония окончательно распрощается с добычей руды и угля, выплавкой добротного железа и его обработкой, с мыловарением и стеклодувным делом — с любым промыслом, который мешает кормиться от земли. Не останется ничего, кроме полей от горизонта до горизонта. Франконию, может быть, не съедят после этого соседи, при всей нищете у них выживает не один ребенок из семи, как у нас, а один из четырех, сказывается эта общая полусытость. Армии и ополчения они могут выставлять огромные, но вот чем это ополчение будет воевать — вилами и косами? Это сгодится для войны на земле, но более не для чего. Нас на их месте сожрут — сначала Арелат, потом Галлия и даже Толедо забудет про вековую дружбу и урвет свой кусок.

И это не просто тупик… это тупик кровавый. И Франкония, и Альба стоят на недавних костях. И там, и там костей было много, слой на слой. Внутренняя война, все против всех, до почти полного уничтожения первых двух сословий и верхушки третьего, как во Франконии — или до всеобщего перемирия, где аппетиты сторон ограничены мечом у горла и стрелой на тетиве, как в Альбе. Там выживает каждый третий ребенок, в Альбе. И они поползли на юг. Юга им хватит надолго — и земля там хороша, и очень много людей ляжет в эту землю, прежде чем там станет безопасно.

Мы, если сумеем, сделаем все иначе. Вот за что спасибо Филиппу Арелатскому — за эту кампанию. Потому что там, где он рассчитывает закрепиться, он чинит и строит изо всех сил, но закрепиться я ему не дам, а уже построенное и починенное останется. Потому что при всех недостатках кузена Луи он все-таки иногда поддается гласу разума — и в разоренной войной Шампани отменены прежние долговые обязательства и введены льготы. Конечно, на время войны. Но это время не кончится, пока не будет освобождена вся земля, захваченная Арелатом за последний десяток лет — и, будем надеяться, что Филипп не станет уступать ее легко. За это время можно многое сделать, наладить все так, чтобы даже несколько лет дождей или засухи не становились ловушкой, и тогда уже колесо будет вращаться само под действием притяжения земли.

Простой секрет… старый, как раз крестьянский и как раз здешний, кстати. Никто не вскинется, не сочтет нововведением. Наоборот, разумный местный обычай. Минорат. Наследует младший, если остается при доме и дворе. Минорат — и виноградники. И шерсть. И лен. И бумага. Как только колесо сделает первые несколько оборотов, местные города начнут глотать все и всех. Все рабочие руки. А через некоторое время владетели и цеха столкнутся лбами, пытаясь установить контроль над сырьем — как на полуострове. Но на полуострове над ними нет короля, даже в Галлии, где король формально есть… и нет единого закона. Будем надеяться, что Его Величество Филипп не подхватит простуду, не упадет с лошади — и не оставит своих притязаний.

Уголь шевелится в камине, дом вздыхает и ежится во сне. Начало вечера, а список дел почти на исходе, и это удивительно, как удивительна и почти полная — невзирая на скрип шагов, птичью возню на чердаке, лошадиное ржание, — тишина. Полчаса можно потратить на дрессировку упрямого господина Гордона. Полтора часа на сон. Потом… а вот потом и посмотрим, улыбается человек за столом.

У меня есть время и есть возможности. Может быть, времени меньше, чем кажется, но — до той вешки и до следующей — оно все-таки есть. Может быть, возможности тоже не так велики, как я надеюсь — все переменчиво, даже нынешнее затишье, — но они все-таки есть. И то, что в силах человеческих, я сделаю. А это значит — очень много.

«Дорогой брат, — этого он не напишет никогда, — двадцать три года назад я решил, что буду жить.»

Сказать, что в Дун Эйдине сегодня ветрено — хороший способ не сказать ничего. В Дун Эйдине всегда ветрено. Сказать, что в Дун Эйдине дует юго-западный, значит, вслух усомниться в разумности собеседника — а чему же в Дун Эйдине еще дуть? «Какие новости, граф?» «Жизнь прекрасна, сегодня в Дун Эйдине ветрено…» Если умен, отойдет, пока беды не вышло. Если глуп, не жалко.

За спиной королевский дворец и разрешение лететь на все четыре стороны. Ее Величество милостиво дозволяет своему верному слуге отбыть из столицы и велит направиться… «куда вы там хотели направиться?» написано на капризном личике, и Мерей, уже даже не скрипя зубами, подсказывает: на границу. Привык. Привык и даже доволен тем, что сводная сестра знает все на свете и не знает ничего о творящемся под носом. Потому что она пока еще спрашивает. Ничего, скоро перестанет.