Анна Оуэн - Стальное зеркало

Если на коннетабля де ла Валле упадет дом, коннетабль некоторое время будет сидеть на земле, потом встанет, отряхнется — и не спросит, что это было: зачем спрашивать, он и по обломкам дома все сам поймет. Первое обстоятельство у него на лице и фигуре написано — на такие плечи бесполезно ронять что бы то ни было меньше крепости, о втором не всегда догадываются даже те, кто имел с ним дело.

Его Величество король не догадывается, он знает. Потому что очень давно, когда он еще не был королем, когда о таком повороте событий нельзя было ни говорить, ни думать, Пьер де ла Валле учил его быть собой. Вернее, той частью себя, которую можно показывать враждебному миру. Для этого мира — и для двоюродного дяди, Боже, прости его, потому что ни у кого другого не получится — Пьер был веселым и беспечным воякой, хорошим, храбрым, умелым воякой, отлично исполняющим приказы. Идеальный коннетабль — в своем деле не подведет и о большем никогда не задумается. Принцу Луи эта маска не годилась, ростом не вышел и характером. Он сыграл наоборот, выпарив до кристалликов свою нелюбовь к пролитию крови и пристрастие ко всяческому обустройству. Тюфяк, лошадник и чревоугодник, но полезный тюфяк, способный неделями разбираться в тяжбах, жалобах и прожектах — и никого при этом не обижать. И никаких амбиций, а за доброе слово уже весь ваш. Дядюшка оценил. Убивать не стал, женил на дочери, посылал с поручениями. Не без пригляда, конечно. Но все-таки, все-таки не убил и даже в клетку не запер. Его одного.

Коннетабль стоит у окна — не то чтобы непочтительным боком к королю, хотя кто это сейчас увидит — но слегка наискось, и, кажется, куда больше заинтересован происходящим снаружи. Хотя ничего достойного внимания там не наблюдается — с достоинством проходит караул, мелко семенит, торопится фрейлина, спикировал вниз и тут же взлетел, заполошно хлопая крыльями, сизый городской голубь, самый простецкий, беспородный. Преобычнейшая, банальнейшая скука и рутина.

— Ваше Величество, позвольте еще раз спросить… — говорит коннетабль перекрестью рамы. — Мы долго будем тянуть с выступлением?

— Мы будем тянуть столько, сколько потребуется, — морщится король. — Столько, сколько потребуется, чтобы военные советы перестали превращаться в фарс. Столько, сколько потребуется, чтобы на северной границе все пришло в порядок. Столько, сколько потребуется.

— Тогда можно уже и не тянуть.

Король не отвечает. Все равно Пьер скажет все, что хочет сказать. Зачем тратить силы и спорить? Спорить можно потом.

— Если мы не выступим до середины июля, так проще ж передать Марсель Арелату. Хоть денег получим.

— Мы выступим раньше.

— Два с половиной месяца. — Перед тем, как назвать срок, коннетабль трижды посчитал на пальцах: май, июнь, половина июля — так и есть, два с половиной… — И не меньше полутора уйдет на подготовку, на толедцев, на план кампании.

— Наши, — это королевское «мы», — дальние незаконные родичи, что о них ни думай, не глупы. Они не станут жертвовать Марселем. Они просто хотят вытрясти из нас все, что можно — за свое содействие.

Господа Валуа-Ангулем, все трое, дружная веселая семейка. Они недооценивают терпение короля, и переоценивают его нелюбовь к кровопролитию. Когда кампания закончится и закончится успешно, можно будет поговорить о том, кто хозяин в доме.

При упоминании веселой семейки на лице коннетабля появлется выражение, более подобающее вороватому лакею, который шарил в потемках по кладовой, уверился, что хлебнул вина — а оказалось, что в бутыли хранился винный уксус. У де ла Валле нет ни одного основания думать о Валуа-Ангулемах хорошо, зато сотня думать плохо. «И мы должны отправить войска в Каледонию!» — если бы у Клода Валуа-Ангулема хватало ума только заканчивать этой фразой свои выступления, сравнялся бы он с Катоном Старшим. Но он же этим начинает. И продолжает. И, разумеется, заканчивает — весь апрель кряду. Остальные — туда же. Что там Марсель… разве им интересен Марсель? Вот Каледония, где правит его тетка — другое дело.

Ничего… он еще сравняется с Катоном Младшим. Если хватит ума зарезаться самому. В то, что Клоду хватит ума понять, где его место, и успокоиться, король не верит, хотя его самого этот исход устроил бы больше. Он ведь и правда не любит крови. Но и не боится ее. Совсем.

— Я думаю, — говорит коннетабль, — что каледонская королева-регентша будет очень рада повидаться с племянником. Война там, конечно, дело ну-ужное, — улыбается коннетабль. — Но оно требует тщательной подготовки. Очень тщательной. Полгода, не меньше.

— Если бы им на самом деле нужна была война там — они бы действовали иначе. — говорит король, — Они бы пришли с планом кампании и требовали денег и людей. Каледония ждет, они это знают. Она ждет, а Марсель не может ждать долго. Клод считает, что я испугаюсь того, что мы не успеем, уступлю и начну торговаться. И вот тогда он выжмет из меня все — твою должность, право командовать и войну в Каледонии на следующий год. Он так думает.

— Так пусть и нанесет визит тетке, приглядится, — коннетабль уже с трудом сдерживает смех, и правильно делает, потому что смеется он — стекла в переплетах дрожат, посуда со столов падает. — Мою должность… кабы не Марсель, я б ему ее уступил на годик. От сегодня и до плахи.

Де да Валле из тех, кто не говорит всего, что думает — но все, что говорит вслух в одном месте, готов повторить и в другом. Не только на исповеди. Он и на военном совете запросто скажет Клоду нечто подобное. И посмотрит выжидательно, с надеждой, что и Валуа-Ангулем посмеется над замечательной шуткой. В которой каждое слово — правда. Но Клод, увы, не поймет. И не потому что глуп — он как раз умен и полководец стоящий, и люди его любят. С низшими он хорош. Это равных и высших герцог Валуа-Ангулем презирает — за недостаток отваги и широты кругозора, за то, что терпели дядюшку и его порядки, да за все, в общем… иногда даже справедливо. И не понимает, что сам он в этом презрении прозрачен как горная речка.

— Так сколько вы, Ваше Величество, полагаете еще выжидать?

— Сколько тебе нужно, чтобы на севере все пришло в порядок?

— Чтобы пришло в полный — месяц. Уже все заканчивается, — а что на убыль идет именно «поветрие», коннетабль не скажет, потому что у стен бывают и уши, и глаза, умеющие читать по губам, да мало ли, что у них еще бывает, у этих стен, даже если это стены королевского кабинета… — Но через тот же месяц, в первых числах июня, и выступить можно. Ничего не случится, Ваше Величество. А вот если мы протянем, то посланник-то… обидится. Он же в бой рвется, — усмешка вполне одобрительная.

Король опять морщится. С послом им сильно не повезло. Когда по мосту пошел этот… парад ослов, король вздохнул с облегчением — мальчишка и мальчишка, любитель пустить пыль в глаза, легко будет иметь дело. Как же. Будущий союзничек оказался таким же вертопрахом, как сам король — тюфяком. Все в соответствии с протоколом, ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова — и все увиденное в копилку. Другой бы уже за ворот тряс — что у вас тут происходит, где война, где развод, где невеста, для чего мы сюда ехали — а у этого даже выражение глаз не меняется. Такому слабость показывать нельзя. Воспользуется полной мерой, не сейчас, так через пять лет. Или через десять.