Инна Сударева - Двойная честь

Аврора похолодела, уразумев, в какую ловушку попала сама и Корта подставила. И опять Шип прав оказался: глупо было рассчитывать, что император так сходу согласится видеть зятем неизвестно откуда взявшегося спасителя дочери. «Сказки, розовые облака, – мелькнуло в голове девушки. – И вот я разбиваюсь…»

Ей вдруг стало стыдно за свою глупость и очень больно: несбывшиеся мечты всегда причиняют сильную боль. Особенно мечты о любви и счастье.

Эта боль исказила ее лицо. Так, что Исидор взволновался не на шутку, встал, подошел к дочери, которая сидела, с лицом белее снега и неподвижно уставившись в темный угол комнаты (именно темным безвыходным углом казалась теперь жизнь Авроре). Император еще не видел дочь такой. И она вдруг напомнила ему один нехороший эпизод из его жизни, который он всеми силами старался забыть, но не получалось.

Такое же лицо, на котором закаменели отчаяние и боль, было у его супруги леди Бетан, когда он заявил ей, что больше никогда не разделит с ней постель, что отныне будет проводить ночи с юной дамой Лирил. Бетан уже не привлекала его: после рождения Авроры она изменилась лицом и телом, и Исидор считал, что не в лучшую сторону.

Прошло два дня после их откровенного разговора, и супругу государя достали из петли, которую она соорудила из своего шелкового пояса над кроватью в спальне.

Бетан выжила. И даже отметины на шее никакой не осталось. Но все же Бетан умерла. В ее теле поселился кто-то другой. Жестокий и холодный. Иногда Исидору даже казалось, что она больше не женщина, до такой степени резки и точны стали речи Бетан, тверды и решительны – поступки. И никогда больше император не видел и намека на нежность и мягкость в ее глазах, даже к маленькой дочери. Глаза Бетан из голубых с поволокой, как ласковые весенние небеса, стали серыми и ясными, как безжалостная сталь меча…

Исидору не хотелось, чтоб что-то подобное произошло сейчас с его дочерью.

Но все, что он нашел сказать Авроре, было:

– Крошка моя, что такое?

– Папа, – Аврора впервые в глаза назвала его «папой» (до этого или никак или «отец»), – папа, я умру. Мне так плохо, папа, – ее глаза были сухи, и это тоже испугало императора.

– Не говори такого, – Исидор попытался быть строгим, но голос его дрожал: он видел, что дочь не шутит и не капризничает; она, похоже, вообще капризничать разучилась.

– Я умру без него, папа, – прошептала Аврора, видя, как темен и холоден ее угол – как могила. – Я люблю его, папа.

– Да кто ж он такой? – с отчаянием в голосе просил император.

– Шип. Шип Корт…

Исидор плотнее сдвинул брови. Ему очень хотелось выругаться, громко и смачно, но он справедливо рассудил, что делу это мало поможет.

Веда Лида своим серебряным ножиком срезала первый в этом году плод с груши-дички, откусила, причмокнула – хорош! И тут же, с быстротой белки нарезала столько, сколько могло уместиться в ее корзину. Получилось довольно много. Груши Лида собиралась засушить, а есть – зимой, когда ни с того, ни с сего захочется сладкого. Очень тогда кстати будут до шелеста высушенные ломтики: кинешь один в рот и соси его себе хоть час – во рту приятно, сладко.

Закончив со сбором груш, Лида плотно закрыла корзину, забросила ее себе за спину и потащилась потихоньку к своему вязу. Идти было далеко: сперва через сумрачную и сырую лощину, потом – вдоль душистого молодого ельника, по колено погружаясь в мягкий, изумрудный мох. Зато по пути можно грибы заприметить.

У лощины ее остановил тихий свист. Звук был похож на пение черногрудки, но лишь похож. Веда прекрасно знала, что человечьи губы никогда не смогут высвистеть то, что могла крохотная пташка.

Так и есть – на едва приметную тропку, веде навстречу, из густых зарослей ирги, вышел Корт. Как всегда, в черном, но без своего грозного оружия. Вместо парных мечей за спиной Шипа были только лук и колчан со стрелами. У пояса висел мешок, а из него торчали пестрые перья куропаток. Сегодня Корт был мирным охотником и не желал ничего кроме удачи на охоте.

– Давай помогу, матушка, – сказал он, протягивая руку к ноше веды.

– А что? Спина уже не болит? – спросила Лида.

– С чего ей болеть? – пожал плечами Корт. – Больше месяца прошло, а травы твои, как всегда, чудеса творят, – и, взяв корзину, легко закинул ее на плечо, принюхался. – Груши. Много набрала.

– Сколько лес дал, столько и набрала, больше мне не надобно, – хихикнула веда. – А ты неси, неси…

Он и понес, быстро и бесшумно ступая по мхам и траве. Лида заспешила следом, не забывая срывать по пути всякие травинки и листья, и запихивала находки в свою поясную сумку.

– Ворожить что будешь, матушка? – спросил Корт, видя, что она делает.

– Поворожу, конечно. На сердце твое. Чтоб и оно не болело.

– Оно и не болит, – молодой человек вновь пожал плечами и поправил корзину.

– Это спина не болит, а вот тут у тебя болит, – Лида резво обогнала парня и ткнула сухоньким пальчиком в его грудь, слева. – Я по голосу слышу. Уж месяц ты у меня. Тело твое поправилось, кровь твоя вернулась, а голос – как был голосом хворого, так и остался. А голос – он от сердца идет. Каково там, таково и с голосом… Ну, может у других и по-другому, а у Шипов так.

Корт слушал ее болтовню и улыбался.

– Ты не думай, я не спятила, – бормотала Лида. – Я всего лишь чуть-чуть ума лишилась. Только в мире ничего просто так не случается. Одно теряешь – другое находишь. Кто ум теряет, тот глаз лишний обретает, сокрытое видеть начинает. Вот что ты видишь?

Молодой человек хмыкнул:

– Лес вижу, небо, листья, травы, мох и птиц… Тебя вот вижу, дерево твое – там впереди. Или вижу, – усмехнулся, потрепав рукой прыгнувшего навстречу полосатого приятеля меж ушей. – Столько всего вижу, что не перебрать за день. И за два, наверно.

– Это все и я вижу, – хихикнула веда. – Только еще я могу видеть, какого оно все света.

– Света? – переспросил Корт. – Может, цвета?

– Нееет, – лукаво протянула Лида и заморгала желтыми глазами. – Света, света. Все в мире светится. Только по-разному.

Корт не стал ее перебивать, и старушка разговорилась:

– Вот березы – от них теплый огонь, золотистый. Возле березы и стоять приятно, верно? На душе сразу легчает. Потому что она греет, силу дает. А ель? Ель успокаивает, но и грустью повевает. У ней свет другой – как у костра затухающего. Со зверями, людьми сложнее – их свет меняется. Наверно, как и настроение. Я вижу твой свет. Он не полон. Вот здесь, – Лида опять дотронулась до его груди, к сердцу, – здесь мрачно у тебя, будто пропасть открылась. Это плохо. Может, люди с таким и живут, но для Шипа это – начало смерти.

– Разве не было такого со мной тогда, когда я Бию и Лилею потерял? – спросил вдруг Корт, понимая, о чем она. – В те дни мне так все болело, что хотелось в реке утопиться. Что ж тогда ты ничего мне не сказала?