Александр Матюхин - Ловец богов

Он наверняка видел, как я кредиты доставал, и мигом предоставил счет. Я взял листик, нахмурился. Или за три года, что я сидел, инфляция мозги всем сожрала, или это у меня что-то совсем с головой стало. Тогда взял я модератора осторожно за воротник, подтянул к себе и говорю голосом, от которого в былые времена многие потом долго в себя приходили:

— Послушай, мальчик, — говорю, — ты скретчеты мои запаянные видел?

Кивнул.

— Так чего же ты хочешь от бедного, замученного уголовника? Я тебе не человек, что ли, а кредитопечатная машинка? Где столько кредиток возьму?

У него челюсть затряслась, брови по лбу расползлись, вот-вот заплачет. И уже не старше он меня кажется, а младше, сосунок малолетний. Отпустил я его, кинул на стойку пару бумажек, говорю:

— Сдачу себе оставь, — и вышел на свежий воздух.

Сволочи они все, думаю, считают, если заключенный бывший, значит не человек. Значит общество, которому якобы навредил, ноги об меня вытирать готово. И обществу этому, в большинстве своем, совершенно наплевать, исправился я там или не исправился. Обществу я не нужен. По крайне мере такой, какой сейчас, образца такого-то числа, такого-то года, только что вышедший, с бритым затылком и зверским взглядом. Мне теперь чтобы от походки тюремной избавиться, не сутулиться и ноги не волочить — месяц понадобится. Вот тогда, может, обществу и пригожусь. А ведь не пройдет и полгода, как сам я стану частью этого общества. Стану, формально, такой же сволочью. Буду об кого-нибудь ноги вытирать, и плевать мне будет хотеться на чьи-то несущественные проблемы. Это сейчас я такой, голодный и озлобленный, а стоит приодеть меня, накормить, в ванне искупать с душистой пеной, да девушку мне красивую в постель положить, и стану я добрым и зажравшимся. И буду смотреть на голодных и злых с тем тупым, плохо скрываемым призрением, с каким пялился на меня модератор, когда счет подсовывал.

«А может, и нет, — думаю, может не в еде и питье дело, а в самой человеческой сущности. Может, смотрящего и могила не исправит, а мою натуру никакими кредитами не выправишь. Всегда я буду голодным и злым, пусть даже в дорогих хоромах и с куском жареного поросенка в руке» С мыслями о жареном поросенке я добрел до бара. Жрать хотелось неимоверно. Перед освобождением я, следуя неписаным законам, пропустил и завтрак и обед, а вечером только пиво выпил. Посему пропускать еще раз завтрак решительно не хотелось.

С барменом я пообщался более охотно. Хороший он человек, сам, как выяснилось, из бывших заключенных, правда, из политических. Выступал на митинге против нынешнего Президента и даже кому-то попал тухлым яйцом в голову. Если бы, говорит, не в голову, тогда, может, все и обошлось, а так долго таскали по кабинетам, пробовали отбивать почки, а под конец влепили по трем статьям, хорошо не повесили попытку убийства. Семь лет отсидел, бедняга, потом еще три года под усиленным наблюдением, только недавно, вроде как, ослабили хватку.

Присел я на барную табуреточку, подкинул бармену кредиток за проживание, сверху за трехразовое питание добавил, и понеслась родимая: тарелочка супа горячего горохового, пюре с подливой и окорок чей-то, то ли куриный, то ли гусиный. Я так давно не ел мяса, что разобрать уже не мог. Бармен подливал водочки, но я отказался. Паршивец подъехать должен был. Как только мое письмецо в w-нэт увидит, сразу прилетит. А напиваться до Паршивца я не хотел. Его и так не перепьешь, а значит, начинать надо будет на трезвую голову.

В баре, к слову сказать, с раннего утра было не густо. Народу к шести набралось меньше половины зала, включили ивизор, стали всей толпой смотреть футбол. Когда кто-то кому-то что-то забил, толпа восторженно затрепетала.

— Всегда у вас так? — спрашиваю у бармена, — тихо.

— В рабочие дни — да. По праздникам молодежь из города наезжает. Вчера, вон, свадьбу отмечали, сегодня к вечеру чей-то день рождения справляют.

— А ты, стало быть, прямо здесь и живешь?

— Стало быть, здесь почти все прямо здесь и живут, — отвечает бармен, — каждый день в город и обратно мотаться невыгодно. Работники мои ездят — сутки отработают, потом сутки здесь пьют-веселятся, потом на сутки домой.

— А жена? — киваю на золотое колечко у бармена на безымянном пальце, — дети ж, наверное, тоже есть?

— Что жена? Жена у меня главный повар. А Максимка в столицу поступать уехал. Уж поступит ли не знаю. Все же лучше, чем в этой дыре.

Бармен отставил в сторону бокал, который уже минут пять меланхолично протирал плотной махровой тряпицей, склонился и шепотом добавил:

— Я в его личном деле все факты своей биографии подчистил, так что думаю, поступит. Зачем моему сыну расплачиваться за то, что я по глупости натворил, верно?

— По глупости? — говорю, — значит, от идей своих уже отказался?

— Трудно идей придерживаться, когда друзья по тюрьмам, а каждый месяц наведываются ребята из полиции и заставляют бумажки заполнять, проверку у психолога проходить, — отвечает, — да и кому эти идеи нужны сейчас? Президент как сидел, так и сидит. Общество молчит, значит, всем всё нравится. А строить идеи и чего-то добиваться на костях умерших товарищей — это, извини, не мое.

— А если и я из полиции? — говорю, и отхлебываю безумно горячий и безумно вкусный кофе, какого три года не пил, — если я проверку веду таких как ты, политических?

— Значит, я в твоей власти, — пожимает плечами бармен, — но ты не полицейский и не Слон, это точно. Разве я полицейского от заключенного не отличу?

— Бывают пре-це-ден-ты.

— Все на свете бывает, — говорит бармен, ставит стакан и берет новый, проверяя его на свет, — вот ты за какие грехи в тюрьму попал? Тоже по прецеденту?

— Меня, — отвечаю, — в Нише засекли, когда я информацию брал с одной фирмы.

— Ниша. Тянет?

— Ой как тянет, — вздыхаю, — первые полгода сил не было, чуть вены себе не перерезал, честное слово. Думал, все со мной кончено. Не дотяну до освобождения. Найду смерть в своей камере… У тебя креветок мороженых нет?

Поставил он передо мной блюдечко с креветками, а я вижу, что ждет продолжения рассказа. Видно, ни разу в Нише не был, только слышал, да в книжках читал. Взял я креветку и принялся чистить. Точно — не дождавшись продолжения, бармен говорит:

— Двоюродный брат у меня, Виталька, уже третий год в Нише пропадает. Два скретчета себе впаял особой мощности, с новыми прошивками, чтоб сразу через w-нэт заходить. Говорит, что Ниша, как наркотик. Один раз побываешь, потом все время хочется. Хоть на пять минут. Верно?

— Хоть глазком бы одним взглянуть, — вздыхаю, пережевывая мякоть креветки, — w-нэт, он, понимаешь, как детский пляж. Взрослому человеку там делать нечего — ни поплавать как следует, ни нырнуть, да и рыбы никакой. На детском пляже резвятся дети. Те, которые в шлемах в игрушки гоняют. А взрослым нужен водоем побольше. Море, там, или целый океан. Чтобы и рыбы вдоволь и поплавать можно было. Вот Ниша это и есть океан. Для тех, кто в игрушки не играет. Зайдешь в него один раз, окунешься, и нет больше тебе спокойствия. Еще хочется и еще.