Ольга Шумилова - Игра в зеркала

Вчера действительно был особенный день.

Но не сегодня. И не завтра.

Вся неделя слиплась в один бесконечный тягучий комок, в котором работа и сон были единственными наполнителями.

А потом неделя закончилась и пришел страх. Чистый, незамутненный страх за каждое слово и движение.

— Леди… Леди, вы меня слышите? — передо мной стоит контролер отдела снабжения и с легким удивлением смотрит на меня.

— Да?

Мне вежливо и явно не в первый раз протягивают стопку актов для заверения. Невидящий взгляд пробегает документы по диагонали, пытаясь сосредоточиться. Бесполезно.

Световое перо забегало по темной поверхности, выводя «резолюции», пальцы оставили отпечатки в нужных местах, и меня наконец оставили в покое. Бумажки, бумажки, бумажки… Бесконечная череда документов — это то, чем теперь является моя работа. У Командора оказалось очень злое чувство юмора.

Впрочем, это уже не важно. Ничего уже не важно.

— Куратор… — по привычке срывается с чьего-то языка. Оборачиваюсь. Чезе со своего места заговорщицки подмигивает, что совершенно не вяжется с серьезностью его тона: — Все будет хорошо, куратор. Это просто перекрытая магистраль.

Слабо улыбаюсь, возвращаюсь взглядом к своему столу и замираю. На гладкой столешнице — розетка кристаллов сианита, пускающая прямо в глаза яркие солнечные лучики. Глупая радостная улыбка медленно возникает на губах. Постоянная спутница последних дней — тревога — растворяется в солнечной ауре полупрозрачных кристаллов. Камень детства, любимая игрушка и верный спутник малышей той поры, когда заботы взрослых кажутся непонятными и совершенно неинтересными. А растить своего собственного Солнечного Зверя — это важней всех дел глупых взрослых.

…

По щекам медленно текут непрошенные слезы, сверкая в золотистом свете, а невидящие глаза не могут оторваться от крошечного окошка в детство, безоблачно-счастливое, впитывая это счастье, не в состоянии, не желая оторваться.

— Куратор… Мы вас расстроили? — Чезе оказывается у моего стола, одаривая недобрым взглядом опустившего глаза Пешша. — Извините. Мы думали…

— Все хорошо, — торопливо оттираю непрошенные слезы, — Вы правильно подумали. Спасибо.

Я перевожу взгляд с одного лица на другое, на моих вечных «заговорщиков», и понимаю, что теряю слишком многое. От этого снова, в который раз, становится больно, так больно, что сжимается сердце. Чем я благодарю вас, искренне желавших дать мне хоть немного радости, а давших, сами того не подозревая, кусочек беззаботной легкости и незамутненного счастья самого лучшего детства на свете?

Спасибо вам. За все спасибо… И за то, что вы все еще рядом, больше всего.

В посадочном доке совсем немного народа — техники суетятся у подбитого утром метеоритом бота, утренняя вахта операторов расположилась за прозрачным колпаком диспетчерской.

Корабль не опаздывал, но мне казалось, что время превратилось в густую патоку, не желающую двигаться с места.

Полчаса, пятнадцать минут, десять… Резкий сигнал захода корабля на посадку прозвучал, казалось, целую жизнь спустя. Округлый рейсовый корабль медленно продвигался по доку, пока не занял отведенную площадку и не осел на ней всей своей грузной тушей.

Я старательно отмеряла длину и скорость шагов, чтобы не сорваться и не побежать. Должность, подери ее бесы…

К тому времени, как я подошла, Алан уже успел сойти с корабля, заметить меня и улыбнуться. Мы чинно пожали друг другу руки и, нацепив на лица маски официальности, направились на жилой уровень.

Для радости я выделила себе ровно один день. Наверное, он тоже. Потому что на исходе этого дня, сказочного в своей долгожданности, мы вдруг одновременно заговорили о неважной, совершенно неважной сейчас работе…

— Тебе здесь нравится? — начало положил простой вопрос, почти незаметный в своей естественности.

— Обычное место. Не хуже и не лучше других, — я сонно подпираю подбородок ладонью. — Но должность… Командор хочет моей смерти.

— Почему? Это повышение, — уверенно говорит Алан и потягивается, демонстративно обводя взглядом мою гостиную. — И апартаменты выделяют соответствующие.

— В Бездну такую радость.

Я вовсе не хочу портить безмятежную и шутливую легкость атмосферы, но тревога, щемящая сердце, прорывается в словах, в мыслях, лихорадочными огоньками вспыхивает во взгляде. И последнее выдает меня больше, чем что бы то ни было.

— Ладно, не обижайся, — Алан порывисто прижимает меня к себе и слишком серьезно говорит: — Я только хочу тебя поддержать.

— Спасибо, — я вдруг становлюсь такой же серьезной. — Давай не будем обо мне. Лучше… Расскажи, как Центр… Как «Полюс».

— Хорошо. Все хорошо, — Алан задумчиво перебирает мои волосы. — Ревизия ушла. Теперь что-то думают. Решают. Не знаю, официально еще ничего не объявляли, а слухи… Сама знаешь, что такое слухи: десяток очень правдоподобных и совершенно противоположных версий.

— Арроне молчит?

— Молчит, — Алан внезапно улыбается. — Очень сердито молчит.

— А… — звуки не желают складываться в слова, взгляд окрашивается горечью. Невысказанный вопрос срывается с торопливо сжатых губ, но мой собеседник умеет понимать эти вопросы.

— Это закрытое дело, но… Его уже закончили.

Молчание. Я не буду спрашивать, как. Я не хочу этого знать.

Молчание. Глухая, неудобная тишина.

Молчание…

— Какие планы на карьерный рост? — голос Алана кажется слишком звонким, слишком резким. Как и его вопрос. Но только для меня и моей нечистой совести.

— Никаких…

— Почему? Совсем неплохой старт для…

— Нет, Алан. Ты не понял, — поднимаю глаза. Смотрю долго-долго, как в последний раз, на тот случай, если раз действительно окажется последним. Я не хочу этого делать, до дрожи в пальцах, до боли в сердце. Не хочу и не могу! Но сделаю, потому что не могу так больше жить. Филин, Филин… Даже из могилы ты смог разрушить мою жизнь, хоть могила и сменилась на тюремную решетку…

— Я ухожу. Ухожу из Корпуса.

— Но почему? — искреннее недоумение на его лице на краткий миг сплетается с догадкой: — Это из-за перевода?

Может быть. Только дело вовсе не в иллюзорной обиде, выставленной напоказ. Отсюда просто легче уйти незамеченной.

— Нет.

— Тогда почему?…

— Ты веришь в легенды, Алан? — сегодня все происходит вдруг. И мой голос, неестественный в своем спокойствии, тоже звучит как-то вдруг.

Я говорю. Кажется, долго. Кажется, совсем не то, что хотела сказать. И голос мой сух и ломок от отсутствия жизни. Я боюсь выпустить эту жизнь на свободу, опасаясь того, что она может сказать. Передо мной снова проходит повесть моей по-дурацки изломанной жизни, слишком прочно вписанной в Полотно, но на этот раз — не только передо мной.