Николай Басов - Поиск неожиданного

Но камень словно бы погас при этом движении, по крайней мере, как Оле-Лех ни пытался покрутить им в воздухе, как ни пробовал поймать хоть малейший отблеск пламени на темно-фиолетовом камешке, оправленном в золото и потемневшую от времени бронзу с чуть более светлыми прожилками, может быть, серебра, а может быть, и белого золота, ничего ему увидеть в медальоне не удалось.

Тогда с чувством едва ли не обреченности он посмотрел на сморщенного старика, с удовольствием прихлебывающего бренди из кружки и рассматривающего глазами-щелочками пламя у своих ног. По лбу старичка ползли сразу три огромных комара, но древний шаман не обращал на них внимания. Как не обращал внимания и на возникшую у него на щеке крупную каплю то ли пота, то ли какой-то другой влаги, пробирающуюся в его реденькую, слабую, белесую бороденку.

И вот тогда-то камень неожиданно загорелся ясным и даже веселым блеском, будто именно это и следовало сделать с самого начала, будто этого камень и ожидал уже давным-давно и наконец-то дождался.

Оле-Лех от удивления даже откинулся назад, он не понимал, что происходит, он не мог представить себе, что это дряхлое и явно отживающее свое существо, росточком едва ли больше длины тяжелого двуручного меча, оказалось тем самым человеком, ради которого они совершили этот трудный, необычный и на редкость далекий вояж. Но это было так, камень играл своими переливами, когда Оле-Лех указывал медальоном на старого шамана.

Вождь поправил волосы, спадающие ему на лицо, странно приподнял подбородок, так, что даже жилистая его шея напряглась, что-то стал произносить резковатым, чрезмерно громким голосом. Калабаха поперхнулась, но тут же послушно отставила кружку, словно бы не доверяла себе и могла даже при таком важном деле, как перевод речи их предводителя чужеземцам, не удержаться и продолжать.

— Вождь спросил — это подарок?

— Нет, никакой это не подарок, — отозвался рыцарь и поскорее стал прятать медальон в замшевый мешок, а потом и в карман своего колета, под наброшенным на плечи длинным плащом. — Это останется при мне, — добавил он на всякий случай. — Пока я не найду того, кто мне нужен.

Вождь продолжал говорить, Калабаха снова перевела очень коротко, определенно упуская едва ли не две трети сказанного на другом языке:

— Тогда зачем ты доставай это перед нами?

— На то были причины, — нехотя отозвался рыцарь. — Будет нужно, ты узнаешь об этом, а может быть, и не узнаешь вовсе.

Калабаха, поспешно передав слова рыцаря вождю, с чувством выполненного долга приникла к кружке. Сделала гулкий глоток и объяснила реакцию вождя:

— Грустно.

Но Оле-Лех никакой грусти теперь не ощущал, он был удивлен, даже ошеломлен немного, пожалуй, раздосадован, но теперь он точно знал, что ему следует делать. Повинуясь своей догадке, он вытянул палец и указал на шамана.

— Вот этот человек должен поехать с нами на юг, — сказал он. — Этот человек нужен для важной работы, которая должна быть сделана.

Старичок-шаман вскинулся, теперь глаза у него были открыты широко, он окинул троих путешественников перед собой одним молниеносным взглядом, хмыкнул что-то неразборчивое и снова, опустив голову, уставился на огонь. Вождь отреагировал иначе, он удовлетворенно кивнул и разразился речью, которую даже дисциплинированная Калабаха совсем не пробовала переводить, а затем выразительно протянул опустошенную кружку Оле-Леху. Лишь тогда, сообразив, что делает что-то не то, сунул ее слегка оторопевшему от такой бесцеремонности Тальде.

Затем вождь стал задумчиво смотреть, как дым от костра вытекает в сделанное в макушке яранги отверстие, казалось, он может сидеть так очень долго, и бесконечно много времени уйдет, прежде чем он объяснит, какие же мысли бродят в его многомудрой, многоопытной голове.

Наверное, именно это заставило рыцаря решиться. Удивляясь самому себе, он принялся подробно объяснять старому шаману, что он получит, если отправится с ними на юг. Калабаха переводила, время от времени довольно внимательно посматривая на вождя, который тоже слушал, рассматривая дым над ними, но уже и склонив голову в сторону женщины. По его малоподвижному лицу ничего невозможно было понять, но рыцарь не сомневался, что он не пропускает ни единого слова.

А сам Оле-Лех все говорил, пытаясь убедить шамана, предлагал деньги и выпивку, красивые одежды и железное оружие. Но вот насколько сам шаман понимал его, он тоже не мог угадать. Каким-то образом его умение проникать в мысли, ощущения, эмоции людей или прочих смертных сейчас давало явный сбой. Он словно бы наткнулся на непреодолимую, твердую, на редкость крепкую стену, и сколько ни приводил аргументов, сколько ни пробовал найти все более и более соблазнительный вариант награды для старого шамана, никакого ощутимого результата это не давало. Старик сидел, будто обратился в деревянную колоду, лишь однажды жестом потребовав от Тальды, чтобы бренди в его кружке не убывало.

Когда Оле-Лех закончил свои уговоры, с отчаянием сознавая их неудачу, все, кто находился в яранге, некоторое время молчали. Что очень устраивало Калабаху. Она подалась к шаману, даже доверительно наклонила к нему голову и быстро переводила, по-прежнему бесстыдно согревая свои ноги в каких-то тонких шароварчиках, подняв кожаную рубашку выше коленей.

— Кажется, переговоры зашли в тупик, — проговорил Сиверс— Нужно было еще про карту спросить.

Но вот об этом разговаривать сейчас Оле-Лех не хотел. Да и Тальда поддержал своего господина:

— Хватит тебе талдычить об этой карте, профессор, будто ничего важнее на свете нет. Видишь же — уговорить старика не получается.

— Видеть-то я вижу, вот только обещание, которое вы мне дали, тоже не следует забывать, — отозвался Сиверс.

Должно быть, это легкое препирательство произвело на гостей впечатление окончательной неудачи. Быстро допив все, что оставалось у них в кружках, они поднялись в том же порядке, в каком входили в ярангу. Сначала к двери отправился молодой шаман, за ним старик, затем поднялся вождь, а за ними засеменила Калабаха. Но она оглядывалась и хитренько улыбалась, а впрочем, это могла быть гримаска, некое непроизвольное сокращение мускулов подвыпившей женщины. Оле-Лех не знал, что об этом и думать, и решил, что не стоит придавать поведению Калабахи чрезмерного значения. Тем более что гости вышли, толком и не попрощавшись. И это было хуже всего.

Следующее утро выдалось не слишком хорошим.

Оле-Лех видел, что неудача в переговорах предыдущим вечером повлияла на настроение всей команды. Даже Сиверс, обычно не теряющий исследовательского азарта, ходил понурым и не прикасался к своему блокнотику, куда обычно зарисовывал и записывал свои впечатления. Тальда так вообще ушел в такие далекие от стойбища пространства, что у рыцаря мелькнуло сомнение, успеет ли он вернуться к вечеру. Тогда он тоже отправился бродить по тундре.