Люциус Шепард - Красавица дочь добытчика чешуи

— Я плутовал на математике и до окончания школы был не в ладах с тригонометрией… Боже… Кэтрин…

Его голос отдалился и умолк, и воздух словно затвердел и приподнял Кэтрин над полом. Их окружал свет, странное сияние, от которого не исходило и толики тепла. Она слышала свои слова: она называла Джона по имени, говорила ему, какой он добрый, как ей с ним хорошо и прочее, и прочее, — слова, похожие на те, которые звучат во сне, где звуки гораздо важнее смысла. И вновь на нее накатила волна наслаждения, и на этот раз она не стала убегать, а рванулась навстречу ощущению счастья.

— Любовь глупа, — сказал Джон однажды, несколько месяцев спустя. Они сидели в полости, где помещалось сердце дракона, и следили за игрой золотистого света и причудливых теней. — Я чувствую себя паршивым студентишкой, который размышляет о том, каких он еще наделает добрых дел. Накормит голодных, исцелит страждущих! — Он фыркнул. — Как будто я только что проснулся и обнаружил, что в мире полным-полно неурядиц, а поскольку я люблю и любим, мне хочется, чтобы все вокруг тоже были счастливы. Но приходится торчать…

— Порой я испытываю то же самое, — перебила она, удивленная его вспышкой. — Может, любовь и глупа, но она дарит счастье.

— …торчать тут, — продолжал он, — не имея возможности помочь себе, не говоря уже о том, чтобы спасти мир. А что касается счастья, оно не вечно… по крайней мере здесь.

— Наше с тобой длится уже полгода, — возразила Кэтрин. — А если оно не устоит здесь, с какой стати ему сохраниться в другом месте?

Джон подтянул колени к подбородку и потер лодыжку.

— Что с тобой случилось? Когда я попал сюда, ты только о бегстве и рассуждала, уверяла, что готова отдать что угодно, лишь бы выбраться отсюда. А теперь, похоже, тебе все равно?

Она поглядела на него, заранее зная, чем кончится разговор.

— Да, я рвалась на волю. Твое появление изменило мою жизнь, но это вовсе не означает, что я не убегу, если мне представится такой случай. Просто сейчас мысль о существовании внутри дракона не приводит меня в отчаяние.

— А меня приводит! — Он опустил голову. — Прости, Кэтрин, — выдавил он, все еще потирая лодыжку. — Нога что-то снова разболелась, ну и настроение, понятно, паршивое. — Он исподлобья взглянул на нее. — Та штука у тебя с собой?

— Да, — ответила она.

— Пожалуй, временами я перехожу границу разумного, — признался он. Зато хоть ненадолго избавляешься от скуки.

Кэтрин вспыхнула, ее так и подмывало спросить, не в ней ли причина его скуки, но она сдержалась, сознавая, что сама отчасти виновата в том, что Джон пристрастился к брианину, ибо уже не раз, словно потеряв от любви рассудок, потакала ему и исполняла те же просьбы.

— Дай мне! — воскликнул он нетерпеливо.

Она, с неохотой повиновавшись, извлекла из своего мешка фляжку с водой и несколько завернутых в ткань шариков брианина. Джон выхватил у нее наркотик, отвинтил колпачок фляжки, сунул в рот два шарика — и только тогда заметил, что Кэтрин наблюдает за ним. Его лицо исказилось от гнева, он как будто хотел прикрикнуть на нее, однако быстро успокоился, проглотил свои шарики и протянул Кэтрин ладонь, на которой лежали два оставшихся.

— Присоединяйся, — пригласил он. — Я знаю, мне пора остановиться. Когда-нибудь я соберусь с силами. Но сегодня давай расслабимся, сделаем вид, что у нас все нормально. Ладно?

Это была уловка, к которой он стал прибегать не так давно: согласись Кэтрин употреблять наркотик, она утратила бы всякое право упрекать его. Она сознавала, что должна отказаться, но спорить с Джоном сейчас у нее не было сил, а потому она взяла шарики, запила их водой и улеглась у стенки полости. Джон пристроился рядом; он улыбался, зрачки его помутнели.

— Пора заканчивать, — проговорила она.

Его улыбка на мгновение исчезла, потом восстановилась, как будто внутри него находились батарейки, энергия которых, впрочем, постепенно иссякала.

— Пожалуй, — согласился он.

— Если мы собираемся бежать, нам понадобятся ясные головы.

— Неужели?

— Я на какое-то время забыла о побеге. Он казался мне невозможным… и не столь уж важным… Да, я отступилась от своей затеи. Перед самым твоим появлением я, правда, вновь принялась строить планы, но не всерьез…

— А теперь?

— Теперь всерьез.

— Из-за меня? Из-за того, что я день за днем твержу о бегстве?

— Из-за нас обоих. Я не уверена, что у нас получится, но вот отступаться мне не следовало.

Он перекатился на спину и прикрыл глаза рукой, словно ослепленный светом, который исходил от сердца Гриауля.

— Джон? — Язык плохо слушался Кэтрин, и она поняла, что брианин потихоньку начинает действовать.

— Проклятая дыра! — пробормотал он. — Гнусная, проклятая дыра!

— Я думала, — произнесла она с запинкой, — я думала, тебе тут нравится. Ты ведь говорил…

— Конечно, мне нравится! — Он криво усмехнулся. — Кладовая чудес! Фантастика! Но неужели ты не чувствуешь?

— Чего?

— Как ты могла прожить здесь столько лет? Или тебе безразлично?

— Я…

— Господи! — Он отвернулся от нее и уставился на сердце Гриауля. Тебе, по-моему, ничто не мешает. Но взгляни на это, — он показал на сердце, — самое настоящее волшебство! Попадая сюда, я всякий раз пугаюсь, что на нем вдруг появится узор, который прикончит меня, расплющит в лепешку, что-нибудь со мной сделает. А ты рассматриваешь его так, будто размышляешь, стоит ли занавесить его шторами или, может быть, перекрасить!

— Хорошо, больше я тебя сюда не поведу.

— Тогда я приду один, — возразил он. — Оно притягивает меня, как брианин.

Наступила тишина, которая продолжалась то ли какие-то секунды, то ли несколько минут. Время потеряло смысл, Кэтрин ощущала, что ее куда-то уносит, обдает жаром, словно она занимается любовью. В ее сознании мелькали диковинные образы: чудовищное лицо клоуна, незнакомая комната с косыми стенами и обитыми голубой тканью стульями на трех ножках, картина, краски которой растекаются и капают на пол. Неожиданно ее мысли перескочили на Джона. Она осознала вдруг, что он с каждым днем становится все слабее, куда-то уходит былая жизнерадостность, и на ее место приходит уныние. Тут же она попробовала убедить себя, что рано или поздно Джон привыкнет к существованию в теле Гриауля, однако почти сразу сообразила, что на это вряд ли можно надеяться. Почему он слабеет — гнетет его, как утверждал он сам, несвобода, или же он чем-то болен? Скорее всего из-за того и другого одновременно. Значит, спасти его может только побег. Под действием наркотика побег представлялся ей сейчас делом нетрудным, но она все же заставила себя не забывать, что, когда помутнение рассудка пройдет, все сложности вернутся на свои места.