Ника Ракитина - Ясень

Дело сделано.

Может быть, прямо сейчас, исполняя свою часть уговора, Морталь спаивает дворовых холопов именитых старшин, не всех, так многих, исполчившихся на Керин за то, что не приравняла цену крови к жирной похлебке: "Солоно тебе, братец?!" А вечером холопы пойдут убивать друзей Золотоглазой. Твердо уверенные, что их послали хозяева. Твердо уверенные, что оказывают услугу, за которую наградят щедро. Даже волю дадут…

Вот что еще есть у меня: моя воля. Воля решать, что хорошо, а что дурно. Самому.

Почему же так противно на душе?

Лишь возле Ясеньки, споткнувшись на гнилой доске причала и чуть не полетев в воду лицом, ловлю: Наири. Исхитрялись родители, прятали от Дракона, переодевали мальчишкой. Она и была мне, как брат. Тянулась изо всех силенок, как я за Мэннором. Если жеребца оседлать, так самого дикого, с крыши прыгнуть — так повыше. Фиги мы с ней вместе воровали, дрались на деревяшках, лук я ей сам вырезал из орешника. Слезы вытирал. Только редко Наири плакала.

Судьбу на кривой не объедешь. Знай вовремя, что ее Избрали, что отдали Дракону — кинулся бы выручать? Вот она, заноза!

Что не ведал — ладно. Но сестру названную мне спасла Керин.

А рядом Мэннор. Горт. Незримые.

И я посередине.

Сложись по-другому, мог бы оказаться на ее стороне.

Утром будит город дикий крик.

Сперва не могу понять, отчего кричат так близко, и где я вообще-то ночевал. Выходит, как заяц — под кустом, сложившись надвое. От ночной стыни ноет каждая косточка. Прохаживаюсь, проверяя заодно, не обобрали ли? Все при мне.

Крик заплутавшей летучей мышью бьется в узких переулках. Кричат у Старшинской Вежи. Выхватываю клык и спешу туда. На площади перед старшими воротами, несмотря на ранний час, собралась небольшая толпа. Голося, колотится о створы простоволосая, кое-как одетая женщина. Двое парней лет вроде как семнадцати напрасно пробуют ее увести. Один устало и бесконечно повторяет:

— Мама, мама… Ну что вы?

Крик затихает. Женщина набрасывается на парня. Из брани выходит, что этой ночью убили ее мужа, закололи шилом. И что если сын станет себя вести, как трус, то закончит также.

— Кого убили? — спрашиваю я. Косятся на клык. Коротко отвечают:

— Мастера Радома, оружейника, — и, помедлив, прибавляют: — господин.

Я отчетливо понимаю, почему не вернулся ночевать домой.

Стою в толпе. Слушаю. Смотрю.

Толпа медленно разрастается. И молчит. Вдовица тоже замолкает.

Приводят рядного начальника Берута (Морталь емок в словах, узнаю сразу). Не иначе, подняли с постели: шуба криво сидит на литых плечах, борода всклокочена, шапка набок, глаза шалые. Баба с криком кидается ему под ноги. Стражники не спешат ее оттаскивать.

— Я не убивал твоего мужа, женщина, — говорит он.

Толпа молчит. Уж лучше б роптала — не было б так страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда командиры требовали у рыцаря Мелдена оставить Сарт. Мелькает знакомое полукафтанье. И разрастаясь, отдается в ушах:

— …За меч убили…

— …Меч против Дракона ковал…

— Лжа, — говорит Берут.

Стражники наставляют пики.

Подхвачен стоголосым эхом утробный вой безоружной — пока — толпы.

День дробится. Он состоит из часов и встреч. И он очень похож на тот, когда Ясеню стало известно о победе Избавительницы под Сартом. Когда терпкость медов смешалась с ликованием и плачем.

Но у сегодня отчетливый привкус отравы.

В погребке полутемно и на столах выстраиваются в длинный ряд корчаги и братины. Неприметный человек ведет речь о том, что рыцарь Горт взял Сарт для Золотоглазой своими людьми и своим воинским умением. Я какое-то время слушаю, и во мне разрастается ярость. Я лишь на немного опережаю тех, кто слушает вместе со мной. Под моим кулаком вылетают зубы. Я вытираю кровь с костяшек о ноговицы.

— Неправда, — говорю я в темноту. Я уже изрядно пьян, и мне без разницы, слушают меня или нет.

А я вспоминаю, как против воли хозяина задержался под Сартом: посмотреть, чем закончится — после сидения в Багнах я должен был это сделать. Чтобы не сдохнуть или не тронуться рассудком.

Когда рати Мелдена кидались на стены, будто голодные псы, я не сомневался в победе Незримых. И понимал, что это конец всему. И когда рухнул мост и кнехты дохлыми мухами посыпались в ров… облегчение, которое я испытал, ни с чем не можно сравнить.

Я выдыхаю последнее слово. Я пуст. Я чувствую на себе уважительные взгляды. Как теплую паутину. Мерзко как! — кто бы знал…

Человечка нет. Похоже, Морталь сегодня лишился одного из лучших своих людей. Я пожимаю плечами. Что Морталь. Сегодня сам рыцарь Горт для меня ничто.

— Мэннор.

Я, как обычно, вздрагиваю.

— Мэннор, Мэннор… жених ее…

Так просто.

— Веди нас, слышишь?

— Да.

— "Прихвостней Золотоглазой" велено хватать.

— Да-а… полгорода наберется.

Меня сильно трясут за плечо:

— Я Гарт, подмастерье Брезана.

— Да-а…

— Он на левый берег ушел. Чудом. К нам ночью тоже были.

— Как к Радому?

— Знаешь уже.

Кивок болью отдается в нетрезвой голове.

— Надо людей подымать. Избавительница тебя послала?

— Нужно оружие, — подтверждаю я. — Прежде всего — оружие.

Я восхищаюсь Морталем и при этом хочу его убить. Вот такие взаимоисключающие желания. Знакомо стучат в пол.

Еды на этот раз нет. Совсем. Зато соглядатая огружают два бочонка с медом. Он щерится:

— Дармовщина. Я бы еще взял, да рук… две всего, — задумчиво оглядывает ладони.

Не могу понять, злится он или доволен. А, скорее всего, и то и другое сразу. Ветер из окошка пробует задуть горящий в масле фитилек. Мечутся по бревенчатым стенам наши тени.

— Выпьем… за Золотоглазую! — возглашает Морталь. — Я дарю ей этот городишко!

Я катаю кружку в руках, заглядывая в ее сумерки. Где-то там отражено братнино лицо. Будь оно проклято все! До дна!

— Морталь, скажи мне, зачем это все?

Соглядатай настораживается.

— Что все?

— Ну, как против К-керин к-кричали.

— А… — он довольно скалится. — Дошло письмецо.

— Горт ей не ворожил.

Морталь хмыкает:

— А-а, главное, сбрехать убедительно. Берут проглотил, и не стошнило.

— Но зачем?! — продолжаю добиваться я.

— А затем, — произносит он веско, — чтобы захотели ее защищать. Камень в огород не кинь — собаки не залают. Не твое это дело.

Я обижаюсь. Молча хлебаю мед.

— Слышь, господин Мэннор, — неожиданно окликает он. — А она у тебя умная!

— А зачем?

— А затем, что Ясень себе оставит, мимо Горта. Значит, не зря я жил.

— Что-о?!!

День завершается ночью.

Я блюю, перевесясь через подоконник, куда-то вниз, в темноту. Над Ясенем висит сырая и сладкая зниченьская ночь. Свет звезд и тонкого, едва народившегося месяца трогает черепицы, звонко кричат цикады. Пахнет влажными листьями. К этому запаху примешивается запах дыма.