Ника Ракитина - Легенда о заклятье

Юджин решился принять бой. Не открывая огня, «Грозный» шел на сближение. Репутация сыграла на него. Залп республиканцев был непродуманным и поспешным. Цепные ядра не достигли цели и только взрыли воду вокруг бортов. Пока рассеивался дым и канониры на тяжелых фрегатах «Принсипе» и «Данобиле» лихорадочно перезаряжали пушки, «Грозный» обошел «Данобиле», заслоняясь им от орудий «Принсипе». Дружно рявкнули носовые кулеврины, ядра ударили вражеский фрегат по ватерлинии. Тут же рыкнули каронады левого борта. «Грозный» тряхнуло отдачей, кисло запахло медью и порохом, все заволок дым.

— Бок ему разворотило! — глухо, как в бочку, прозвучал в дыму голос капитана. — Эй, на руле! Лево давай! Заснули, порка-мама?! Микеле, вниз! Заставь их пошевелиться!

Мимо сжавшегося у фальшборта Лино метнулась тень, черноглазый молчун Микеле нырнул в люк, и тут же снизу повалил пар и резко пахнуло уксусом — остужали пушки. Почти наступив на Лино, пронесся матрос, поливая палубу забортной водой из кожаного ведра, за ведром волочился пеньковый конец. С «Данобиле» ударил недружный мушкетный залп, щепа с рангоута полетела в натянутую над палубой сеть.

— … Потопить к чертям собачьим!

— Не-ет, — дым разнесло, и Лино стал отчетливо виден рядом с Юджином Висенте: резные черты лица, распахнутая рубаха, рукоять шпаги, сжатая небрежно и нежно. — Взять. Капитана или штурмана. А лучше документы. И посланника, если он там.

— Кормовые, давай!!

Фрегат снова тряхнуло. Гик бизани прошел над головой.

— Поворот фордевинд! На марсах, шкоты!!.. Руль! — неразборчивая брань.

Кренящийся на правый борт «Данобиле» между тем потрепанной шавкой выходил из боя.

— Правый борт, носовые!!..

Пушки «Грозного» и «Принсипе» ударили одновременно, кромсая борта и в щепу превращая рангоут, полетели горящие обломки, но неуклонный разгон «Грозного» притер его с кормы к правому борту вражеского фрегата. Полетели аборджные крючья, спутался такелаж, и пошла на приступ абордажная команда.

Юджин Кейворд впереди всех рвался к спардеку, где за поваленной грот-мачтой в путанице такелажа укрывались, бешено отстреливаясь, офицеры «Принсипе». Капитан не догадывался, что за ним неотступно следует юнга Лино — скользя на палубе, ныряя под снастями и обломками, избегая случайных ударов. Для бойцов он был мышонком, невидимкой, лишним препятствием под ногами.

Бой догорал. Реже свистели пули, лишь кое-где скрещивались клинки. Кейворд, кривя рот, стоял перед закопченным и напуганным посланцем Республики, уткнув тесак ему в переносицу. Подмигнул, осклабился, облизал с лезвия кровь и сплюнул на изящный с атласным бантом и розой башмак посланника. Пираты загоготали.

— Да как вы… Да как вы…

Резко грохнул выстрел. Напавший на Юджина со спины, не выпустив ножа, завалился набок. Капитан стремительно обернулся, взглядом ища спасителя. Лино беспомощно смотрел на убитого, сжимая дымящийся пистолет. Потом уронил его и присел, скорчась и заслоняя лицо руками. В перекошенном черном лице Юджина метнулось что-то, точно молния. Переступив обломок рея, он нагнулся над мальчишкой, сказал очень тихо:

— Ничего, с каждым так бывает…

Лино молчал. Тогда Юджин молча сгреб его огромными, как лопаты, ручищами и бережно передал на руки своих людей.

Потом они высвобождали «Грозный», абордажными топорами безжалостно обрубая спутанные снасти, и, забрав пленных, ценности и бумаги, потопив «Принсипе», на всех парусах, которые выдерживал изуродованный рангоут, уходили от места своего славного сражения. Покончив с необходимыми маневрами и убедившись, что опасность миновала, капитан спустился в свою каюту. Лино все так же сидел на его измятой постели, где был оставлен полчаса назад, и глядел в никуда пустыми горячечными глазами.

За Юджином, тяжело грохоча сапогами, подбитыми железом, вошел в каюту седой Висенте:

— Молчит? Это он тревогу поднял.

Кейворд резко обернулся, глянул на товарища. Потом в два шага преодолел расстояние до постели, сел на край, взглянул на мальчишку своим тяжелым пристальным взглядом. Висенте присел на корточки у постели, заглядывая в лицо Лино:

— Как себя чувствуешь, малыш?

Лино не шевельнулся. Висенте вгляделся еще:

— Матерь божия! Да он ранен!.. — и с осторожностью, казавшейся невероятной в этом жестком теле, стал стягивать рубашку с худого окровавленного плеча. Это заставило Лино очнуться. Он рванулся, рубашка треснула.

— Порка мадонна! — вскричали пираты разом. — Девчонка!

Маленький талисман большого корабля.

(продолжение)

Кармела болела долго. Не из-за раны — неглубокой царапины, вскользь нанесенной чьей-то саблей, не от потрясения, пережитого в бою, не от тягот моряцкой службы и сурового обхождения. Ничто в отдельности и все вместе надломило ее и бросило в почти беспрерывное лихорадочное забытье на две недели их обратного марша в Иту.

Юджин не позволил перенести ее из своей каюты, и, на короткое время приходя в себя, Кармела почти всегда видела капитана сидящим у своей постели. Их взгляды встречались; в его, обычно крутом и насмешливом, мелькало странное смущение, он клал на ее горящий лоб тяжелую ладонь, веки падали от слабости, и девочка опять погружалась в забытье. И так повторялось долго.

Кармела уже не боялась Юджина, не боялась, что он станет бить ее. Силы на страх не было. Она только пыталась уклониться от его ладони. Потом перестала. А он, нарушив однажды свое тяжелое молчание, пробормотал вполголоса:

— Обиду на меня держишь? Да знай я раньше — я б и пальцем…

— Знай ты раньше — ты бы меня просто не взял.

Он вздохнул:

— Верно…

И больше не прибавил ни слова.

Все дни своей болезни — когда она вообще могла что-либо понимать и о чем-либо думать — Кармела чувствовала вокруг себя самую трогательную заботу. Ее ни на минуту не оставляли одну, к ее постели приходили так же неуклонно, как на вахту. Уложить поудобнее, поправить подушку, подать воды, сменить повязку на ране, развеселить чем-нибудь — удивительно, как хватало на это терпения у взрослых грубых мужчин. И когда «Грозный» стал на якоря на внешнем рейде Иты, Кармела уже выздоравливала. Придя в себя, она не узнала капитанской каюты. Куда делась берлога старого морского волка — с грязной постелью, батареями бутылок по углам, неистребимым запахом табака и рома! Солнечный луч, проникая сквозь вымытые до сияния иллюминаторы, скользил по желтому, как воск, свеже натертому полу, по белому, точно цветение, полотну постели, сверкал на начишенной меди кованых сундуков и кенкетов, отражался от висячего, в серебряной паутине рамы, огромного зеркала из Геродота Южного. Ослепленная, Кармела прикрыла глаза. Потом открыла снова. За переборкой раздавались шаги, шум, веселый визг плотницких инструментов. Потом чуть скрипнула дубовая, обитая медью дверь каюты. Заглянул, неуверенно покашливая и сияя конопушками, Серпено. Немного подумал, стащил сапоги, оставил их у порога и в одних носках на цыпочках приблизился к постели. К груди, к парадному зеленому камзолу он прижимал большой полотняный сверток.