Оксана Панкеева - Путь, выбирающий нас

– По привычке, – охотно пояснил придворный маг, шустро топоча по стертым ступеням. – Он меня судил когда-то. Два раза.

– За что?

– А за убийство.

– И что?

– Да что, казнили меня.

– Два раза? – поддел Кантор, полагая, что собеседник шутит, и чувствуя необходимость поддержать его игру.

– Нет, один, – усмехнулся Казак. – Ты что, подумал, я шуткую? Это правда. Могу даже рассказать.

– Только отойдем подальше от дворца! Чует мое сердце, что не сумеет Плакса скрыть мой визит от Шеллара. Либо сам проболтается, либо Шеллар как-то иначе вычислит.

– Если хочешь, я провожу тебя до тринадцатого участка. А хочешь – могу и до обители проводить. По дороге и поговорим. А не хочешь – зайдем куда-нибудь да хоть кофию выпьем, раз уж из тебя собутыльник никакой…

Кантор подумал, что в этом городе его ничто больше не держит и можно отправляться дальше, но вовремя вспомнил, что обещал навестить Гаэтано. А еще надо бы действительно оформить бумаги на владение папиным замком, все же какой-то стабильный доход…

– А у тебя есть время? – уточнил он.

– А то ты Шеллара не знаешь! Во-первых, нашего непутевого недоросля можно смело оставлять в его обществе, ничему плохому не научит. А во-вторых, если пан судья затеял разговор, то это надолго. Так что время у меня есть.

Казак сдвинул набок свою неизменную экзотическую шапку, почесал бритый затылок и добавил:

– Эх, горилки хочется, как перед смертью, а должность не позволяет! Вот за что всегда не любил эти панские должности…

– Тогда пойдем действительно выпьем кофе. В обитель я отправлюсь, наверное, завтра, у меня еще кое какие дела остались. А слишком часто мелькать в участке тоже не хочется, вдруг какое-то начальство забредет, у Фортунато будут неприятности.

– А вот нечего казенные камеры сдавать кому ни попадя, как свои собственные! – хохотнул Казак и уверенно повлек приятеля в сторону ближайшей кофейни.

Произошла эта история еще в то время, когда будущий товарищ Кантор исправно посещал консерваторию и даже, кажется, имел счастье общаться с папой. И с чего она началась, Казак уже и не помнил. Из-за чего он завелся с тем чванливым господином, как дошло дело до оружия – все это потерялось в памяти, хотя и времени вроде не сто лет прошло. То ли обидел кого, то ли о штанах переселенца высказался насмешливо, то ли просто искал, над кем бы потешиться, и ошибся с объектом… Не столь важно, с чего началось, в любом случае потерпевший вел себя свински, хамски и оскорбительно для оппонента, не понимая, похоже, что незнакомый простолюдин с саблей – это не то же самое, что знакомый и без сабли. Обычно в таких случаях до кровопролития дело не доходило, ибо язык у бессмертного воина был подвешен подобающим образом и остротой превосходил любое холодное оружие. Но в тот раз не повезло – особо наглый и самоуверенный попался господин, и глупый к тому же, не понял, с кем дело имеет. Нравоучений не послушал, изъяснялся высокомерно, высечь посулил, да еще и высказался в том духе, что он, дескать, волен хоть насмерть зашибить низкородного нахала, денег на компенсацию у него хватит. А вот ежели презренный хам его хоть пальцем тронет, болтаться ему на виселице…

Стал бы Казак о такое пальцы марать, когда сабля под рукой?

Конечно, после разделки благородного оппонента он мог бы просто исчезнуть с места происшествия, показав набежавшим стражам порядка две дули на прощание, но отчего-то настроение такое случилось – повыпендриваться. Наверное, во всем следует винить того исполнительного офицера, который не позволил безутешным родственникам потерпевшего расправиться с убийцей на месте и потребовал законного суда. Мысль о суде показалась Казаку стоящей. Суд – это такое место, где можно выступить и высказаться. Даже если твоих речей никто не примет всерьез, остается хорошая возможность хотя бы как следует позабавиться. А исчезнуть и из-под виселицы можно. Или прямо из зала. Где больше народу окажется, там и веселее получится.

Поэтому он с самым торжественным видом вручил себя в шустрые руки ортанского правосудия и еще несколько дней, пока дело оформлялось, от души развлекался в своей камере. Самым веселым, по его мнению было исчезнуть на глазах тюремщиков, а потом вернуться, объяснить, что бегал за выпивкой, и перепуганных мужиков угостить.

Когда его ввели в зал суда, Казак еще секунд десять не мог определиться, следует ему воспринимать этого судью как издевательство или как повод повеселиться.

– Пан судья, можно вопрос? – наконец поинтересовался он, дабы все-таки уточнить этот важный момент.

– Заседание еще не открыто, – невозмутимо сообщил сопливый пацан, восседавший за столом как карикатура на правосудие.

– А мне не по делу, у меня личный вопрос.

– Семнадцать, – произнес судья, так и не поднимая головы от каких-то бумаг.

– Чего семнадцать?

– Вас ведь интересовал мой возраст, – с непробиваемой уверенностью пояснил сопляк и тряхнул колокольчиком. – Прошу тишины в зале. Слушается дело…

Казак, ожидавший, что это недоразумение хотя бы совершеннолетнее, тихонько потянулся и дернул за полу конвоира.

– Это что еще за цирк? – шепотом полюбопытствовал он. – Кто этому недорослю судить дозволил? Или он какая-то особо важная шишка?

– У него практика, – так же шепотом пояснил охранник. – Это какой-то из младших принцев. Говорят, умный аж жуть какой!

Подсудимый недоверчиво хмыкнул. Последние лет четыреста он плохо себе представлял, как можно быть умным в семнадцать.

Судья сделал небольшую паузу и строго посмотрел на разговорчивого стражника, который немедленно замолк и вытянулся по струнке. А подсудимый впервые за те самые четыреста лет усомнился в правильности своих представлений.

Прозрачные как лед глаза малолетнего судьи смотрели на мир с холодным равнодушием умудренного жизнью старца, познавшего всему цену и убедившегося в тщете всего сущего. Не бывает такого, решил Казак и попытался заглянуть глубже. Не могут семнадцатилетние мальчишки так смотреть, это маска, притворство, старый маг в личине, что угодно, только не то, что ему сказали!

Все же это был настоящий молодой парнишка, и его равнодушие действительно оказалось не совсем искренним. Хотя ни враждебности, ни сочувствия к судящимся сторонам даже не мелькало в судейском сердце, под маской полного безразличия пряталось неукротимое детское любопытство. Как раз такое, как и положено мальчишкам его возраста.

Казак приложил максимум усилий, чтобы превратить слушание дела в помесь политического митинга с ярмарочным балаганом. От адвоката он отказался, заявив, что будет защищать себя сам, и теперь об этом весьма сожалел. С адвокатом вышло бы еще веселее. Зато и прокурору, и потерпевшим, и всей судебной системе довелось прочувствовать всю остроту языка подсудимого.