Андрей Дмитрук - Сон о лесном озере

Внезапно свора, висевшая на копытах у косули, застопорила и отпрянула, точно от вепря-секача; несколько собак с визгом покатились через голову… Семеня и тыча перед собой посохом, переходил просеку старик-крестьянин с седою гривою, в свите по колени. Косуля, учуяв заминку в погоне, радостно скакнула в сторону и пошла ломить молодняк, только ветки трещали.

— А-а, пся кров, пся вяра!..

Подскакав, всадники наотмашь хлестали и скуливших от непонятного ужаса собак, и псарей, и пытавшихся вновь науськать свору на след. Куронь с бранью занес плеть над «старым лайдаком». Числилось за поручиком уже с десяток запоротых насмерть, истоптанных копытами, порубленных саблею мужиков и баба — пока все с рук сходило улану, родичу великого магната… Но тут, Бог весть почему вышла прискорбная осечка. Рванул под Куронем соловый жеребец, ударил задом; наездник отменнейший, удержался в седле улан, бранясь яростнее прежнего — однако, не ожидая преграды, на всем скаку налетел сзади жеребец Щенсного.

Словно тараном сшибленный с коня, поручик грохнулся за обочиною; лоб его и щека были жестоко ободраны корою сосны.

Тем временем, как бы не видя суматохи, вызванной скромною его персоною, старик неспешно миновал просеку и, похрамывая, исчез в чаще. Почему-то даже самые молодые и рьяные не решились последовать за ним…

Пан Казимеж, поняв, что не усидит на пляшущем от страха коне, бросил холопам повода и спустился наземь. Спуск же свой, не слишком ловкий и весьма скорый для столь важной особы, Щенсний оправдал тем, что торопится оказать помощь поручику.

Куроня, впрочем, сразу подняли и держали под руки егеря; кровь обильно капала на его мундир. Протянув руку офицеру, пан Казимеж дружески воскликнул:

— Э, пан Стась, такому рубаке, как твоя милость, лишняя царапина не помеха, только дамам любезнее будешь! Я же берусь не далее как сегодня в обед залечить твои раны наилучшим лекарством — бочонком рейнского!..

Не приняв руки, улан жутко сверкнул глазами на окровавленном лице и прорычал, хватаясь за саблю:

— Клянусь Божьей, Матерью Ченстоховской, пан, ты, видать, уже выдул этот бочонок с утра, иначе не налетел бы на меня, как лихой татарин!

— Да разве ж я виноват, твоя милость, что твой конь вдруг заартачился?! — еще мирно, но уже загораясь по скулам боевым румянцем, вопросил Щенсний. — Не в силах человеческих было свернуть…

— Знать ничего не хочу! — истошно завопил Куронь, выхватывая клинок. — На. земле твоей милости, твой мужик, хам, напускает чертовщины на уродзонных шляхтичей и уходит безнаказанный!!! Защищайся, милостивый пан, или…

— А, это дело другое!

Худого слова не говоря, вырвал пан Казимеж из драгоценных ножен турецкую саблю, стихами Корана чудно исписанную. Клинки скрестились, брызнули искры… Гости, слуги, казаки привычно расступились, образовав кольцо вокруг дерущихся. Азартно рубились паны, кружась и взметая накаленный солнцем песок…

Вечером того же дня тихо при свете факелов отворились тяжелые ворота усадьбы. Сама пани проследила, чтобы без помех въехала во двор запряженная волами большая кибитка. Возница на козлах укутан был в мешковину, сидел серою бабою. Один из стражников втихомолку перекрестился…

— Куда тебя черти несут? — шепотом спросил Степан, увидев Еврася на пороге хаты.

— Зря полуночничаешь, отец, — столь же тихо ответил казак — оба боялись разбудить Настю. — Я уже здоров и сумею постоять за себя.

— А я не ради тебя поднялся… — Хозяин усмехнулся с обычной своей хитрецой, будто знал нечто тайное о собеседнике, да не хотел сказать. — Снадобья есть такие, что только ночью варятся..

Еврась глянул — на Степановой половине перебегали по потолку клюквенные отсветы из печи.

— А туда … подумав ли, собрался? — Небось Настя уже напела в оба уха…

— Сам ты, видать с чертями дружен! — испуганно-восхищенно мотнул головою казак.

— Нехитро догадаться… Про заставы — знаешь ли?

— Слухом земля полнится. Знаю давно, и без твоей дочки.

— Ну, иди! — махнул рукою хозяин. — Тебя ж все равно не удержишь — не сегодня, так завтра сбежишь… Флягу-то взял?

— А как же…

Поклонясь благодарно деду, шагнул вон из хаты Еврась— и растаял в пепельной мгле июльского ущербного месяца.

Кто видел его, кто слышал? Босиком промчавшись по улицам спящего села, казак невольно замер у днепровского склона: не зашумят ли мягкие широкие крылья?.. До сих пор стояло перед Еврасием лицо спасенной, белизною странно светившееся; в сполохе зарницы — грозные, беспомощные темные очи… Так живо виделось все это казаку, что заслоняло даже цветущую молодость Насти. Ну, ладная девка, хороший товарищ — чего же еще?.. И поцелуй тот, огненным ударом встряхнувший все тело, не выходил из памяти Еврася…

На сей раз не протоптанною дорогою казак спустился к реке, но подался кустами дрока по гребню кручи. Четко были видны за рекою, над сплошною овчиною сбора, и хмурая, огнями помеченная масса панского дома, и — далеко в стороне — белые мазанки села, а там и стены монастырские, и шатер церкви святого Ильи… Найдя узкую козью тропу и сбежав по ней, увидел казак над светлою дрожью вод словно старуху-великаншу, черную, и сгорбленную. То была ива, молнию выжженная изнутри. Под ее корнями отвязал Еврась приготовленный челнок, бесшумно погрузил в воду весло…

Боясь быть замеченным, он греб во весь дух, но столь же осторожно, чтобы не плеснуть. За рекою на плоском берегу, уводя к опушке, двумя рядами горели костры. Меж ними точно на широкой странной улице без домов, толкались людские тени, и все яснее слышался оттуда смутный непрестанный шум. Погромыхивало, поскрипывало, и будто сотня тупых клювов долбила грунт.

Далее обогнул Еврась то зловещее место… Ниже по течению, за мысом, челнок вспорол сплошные листья кувшинок. Здесь должен был впадать в реку, ручей — единственная надежная дорога сквозь лес, под густыми кронами, куда не проливались слабые лунные лучи.

Беспечное журчание зазвенело доброй вестью… Умело правя веслом, Чернец ввел челнок в устье ручья.

Он двинулся, ступая по прохладным щекочущим струям. Будто тысячею растопыренных рук, лес заслонил небо над казаком — и сомкнулся за его спиною… Зрение больше не действовало, Кругом то скрипели ветви, то шарахался по траве кто-то быстрый, то вскрикивала и начинала биться разбуженная птаха. Казак не слишком опасался зверя, славно владел он кривым турецким кинжалом; настораживала лишь возможная встреча с нежитью лесною, что, по слухам, здесь часто шалила… Висел, правда, на гайтане крест с частицею чудотворных мощей киево-пёчерского схимника — святыню эту еще мать Еврася из родной хаты вынесла, когда девкою в полон ее брали, и сумела сохранить во все годы неволи. Но кто знает, каковы уловки чертова отродья? Говорили старики, порою так обойдется вражья сила, что сам и крест снимешь…