Кейжд Бейкер - Мадам Айгюптос

Эмиль не ответил, и Голеску обратился к собственным воспоминаниям, которые после удара по голове пребывали в некотором беспорядке. Ему казалось, что все шло как по писаному, однако наливавшаяся болью гуля над глазом ясно указывала на то, что он чего-то недоучел. С другой стороны…

Эмиль, заломив руки, заплакал громче.

— Что, черт побери, с тобой такое? — раздраженно спросил Голеску и встал на четвереньки.

— Солнце!.. — всхлипнул Эмиль, не отрывая взгляда от алого зарева над верхушками деревьев.

— Почему же ты не надел свой защитный костюм, а? — проговорил Голеску и выпрямился во весь рост, но тут же зашипел от боли и схватился за голову. — Скажи мне, маленькая бессмертная тварь, что произошло вчера? Мне. повезло, и я уложил твою хозяйку или… или она уложила меня? И вообще, куда она подевалась?

В ответ Эмиль снова всхлипнул и закрыл лицо ладонями.

— Ну ладно, идем, я отведу тебя назад, в твой уютный, теплый гробик, — сказал Голеску, стряхивая с одежды грязь и приставшие травинки. — Вставай!

Мальчуган поднялся и подковылял к нему. Голеску отвел его к фургону, подсадил на передок и, вскарабкавшись сам, отворил дверь. Эмиль бросился внутрь и в мгновение ока исчез в ящике под кроватью. При этом он довольно громко хлопнул дверцей, и куча тряпья на кровати зашевелилась. В следующую секунду Амонет резко села на кровати, гневно глядя на Голеску.

Их глаза встретились, и Голеску понял: Амонет тоже не помнит подробностей вчерашнего вечера. От радости у него с новой силой разболелась голова, но он сумел выдавить из себя улыбку.

— Милль-пардон, мадам, — пробормотал он с легкой тенью упрека в голосе. — Я лишь позволил себе уложить спать бедняжку Эмиля — ведь вы оставили его одного на улице на всю ночь!

Он поднял руку, чтобы приподнять шляпу, но шляпа осталась где-то возле костра.

— Пшел вон! — рявкнула Амонет.

— Сей секунд, мадам, сей секунд!.. — Голеску не заставил просить себя дважды и попятился, стараясь, впрочем, сохранять достоинство. Выбравшись из фургона, он внимательно огляделся по сторонам и увидел свою шляпу, которая застряла в кусте терна ярдах в десяти от костра.

— А как славно мы могли бы провести вечер вдвоем! — произнес он вслух и осклабился. — Эх, Барбу, душа моя, ведь насчет женщин ты и сам сущий дьявол, да только кое-кто этого не понимает!.. Пока не понимает!

И хотя ему казалось, что его голова вот-вот лопнет, он не переставал улыбаться все время, пока собирал сучья и разжигал костер.

Во все праздники поминовения святых и на больших осенних ярмарках Амонет ставила свои черные фургоны рядом с ярко раскрашенными кибитками других путешественников и принималась за гадание. Второй фургон снова начал наполняться крадеными сокровищами, и Голеску спал уже не на полу, а на кипах ковров и гобеленов. Лики святых, скорбно глядевших с почерневших досок, охраняли его сон.

Амонет ни разу не заговаривала с Голеску о той памятной ночи. Это, однако, не помешало ему вообразить, будто ее отношение к нему изменилось в лучшую сторону, что, в свою очередь, приятно грело его самолюбие. Тень беспокойства в ее глазах или странная нерешительность, сквозившая порой в словах и жестах Амонет — все это Голеску подмечал и ничтоже сумняшеся относил на свой счет. В конце концов ему удалось убедить, себя в том, что он видит признаки смущения, проявиться которому в полной мере мешает угрюмая, замкнутая натура Амонет.

— Она грезит обо мне днем и ночью, — ковыряя длинной палкой в костре, заявил он Эмилю однажды вечером. — На что спорим? Она хочет меня, но гордость не позволяет ей сдаться. Глупая гордость, хочу заметить…

Эмиль, по обыкновению, не отвечал, рассеянно наблюдая за закипавшей в котелке водой, предназначавшейся для варки его вечерней порции картошки.

Потом из фургона появилась Амонет. Приблизившись к Голеску, она протянула ему листок бумаги.

— Завтра мы подъезжаем к Брашову, — сказала она. — Ты пойдешь в город и купишь все необходимое вот по этому списку.

— Но где я все это найду? — возразил Голеску, проглядев бумагу. — У придворного алхимика? Да я и половины названий не знаю! Разве вот это… — Он поднял голову и посмотрел на Амонет, изо всех сил стараясь не улыбаться. — Шоколад… Какой именно? Сливочный? Молочный? С орехами?

— Нет, — отрезала Амонет, поворачиваясь к нему спиной. — Мне нужен чистый шоколад, без всяких примесей. Посмотрим, удастся ли тебе уговорить кондитера продать столько.

— Гм-гм… — Голеску многозначительно откашлялся, но Амонет уже вернулась в фургон.

Несмотря на то, что Брашов, окруженный высокими средневековыми стенами, был довольно крупным городом, жизнь в котором била ключом, Голеску пришлось побывать в трех аптеках, прежде чем он сумел приобрести все, что хотела Амонет. А вот с шоколадом вышла осечка. Чтобы добыть его, Голеску потребовался почти час, однако, пустив в ход всю свою хитрость и терпение, он сумел убедить помощника кондитера продать ему всего лишь брикет шоколадной массы.

— Можно подумать, я предлагал этому олуху продать государственную тайну, — сказал сам себе Голеску, устало шагая прочь с небольшим полуфунтовым брикетом, завернутым в вощеную бумагу. — Пфуй! Скажу тебе откровенно, старина: сущее расточительство тратить талант и способности такого человека, как ты, на всякие пустяки. В конце концов, я не мальчик, чтобы бегать, высунув язык, и исполнять чьи-то глупые капризы!

Увы, в лагере, куда Голеску вернулся уже под вечер, его ждал отнюдь не теплый прием, на который, как ему казалось, он был вправе рассчитывать. Амонет просто выхватила у него из рук мешок и принялась рыться в нем, пока он стоял перед ней, усталый и запыленный, с ноющими ногами. Найдя сверток с шоколадом, она долго смотрела на него; время от времени по ее телу пробегала какая-то странная дрожь, ноздри слегка раздувались, и Голеску невольно подумал, что Амонет немного похожа на лошадь.

— Я подозреваю, тебе и в голову не пришло приготовить мне что-нибудь на ужин, — проговорил он наконец. — Я угадал?

Амонет еще раз вздрогнула и, подняв голову, смерила Голеску таким взглядом, словно он попросил подать ему жареного младенца под маринадом.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Возвращайся в Брашов и поужинай там на каком-нибудь постоялом дворе. А еще лучше, сними на пару дней комнату в гостинице. Сюда вернешься на рассвете третьего дня, не раньше. Завтра и послезавтра я не должна тебя здесь видеть, понял?

— Понял, — с обидой отозвался Голеску. — В таком случае, я заберу деньги и кое-какие вещи, если не возражаешь. Надеюсь, ты не думаешь, будто я тебе не доверяю?

Вместо ответа Амонет круто повернулась на каблуках и, прижимая к груди мешок с покупками, исчезла в фургоне.