Кэтрин Куртц - Адепт

— Нет, если подумать, не пугало, — ответил он. — Вот отца моего это напугало до полусмерти, когда он узнал об этом. Он решил, что я серьезно нездоров.

Он вздохнул, переводя дух.

— Когда я был совсем еще маленький, у меня была куча друзей, которые то и дело ко мне приходили — рассказывали сказки, играли со мной. Я знаю, воображаемые друзья есть у многих детей, но рано или поздно все из этого вырастают. Мои же казались совсем настоящими. Когда я пошел в школу, некоторые помогали мне делать уроки. Некоторые даже подсказывали мне на экзаменах, хотя полностью ответ не давали ни разу.

Он покосился на Адама, но тот молчал, не перебивая.

— Это… Это казалось таким естественным, что я как-то над этим даже не особенно задумывался, — продолжал он, — пока не начал разговаривать с другими мальчиками. Только тогда я понял: никто, кроме меня, не догадывался о существовании моих друзей. А в конце концов я совершил ошибку, рассказав об этом отцу.

— Почему вы считаете это ошибкой?

Перегрин передернул плечами и поморщился.

— Если бы вы знали моего отца, вы бы не стали обращаться к нему с этим. Он типичный твердолобый реалист. Даже мысль о том, что его сын может быть таким впечатлительным, просто приводила его в ужас.

— Значит, вы обсуждали с ним это в подробностях?

— Я бы не назвал это “обсуждением”, — возразил Перегрин, скривив губы. — Скажем так, мы просто обменялись репликами. Он недвусмысленно заявил мне, что мое чрезмерно развитое воображение недопустимо. Увы, это мало помогло. Собственно, стало только хуже. Казалось, чем больше мои смятение и досада, тем больше всякого я вижу… — Он снова опустил взгляд на виски.

— Сколько лет вам тогда было?

— Около одиннадцати, — почти беззвучно ответил Перегрин.

— Вы не знаете, ваш отец собирался обследовать вас у психиатра?

Перегрин мотнул головой, не решаясь встретиться с Адамом взглядом.

— Он считал, что, если об этом узнают, это плохо отразится на репутации семьи. В конце концов он отказался от мысли переубедить меня и просто объявил, что если я… если я хочу остаться его сыном, я должен научиться владеть своими бреднями.

Адам только кивнул. Подобные истории он наблюдал уже много раз.

— Продолжайте.

Перегрин на мгновение зажмурился, потом вновь заговорил:

— Как вы можете себе представить, угроза была не из пустых. Я предпринял все, что мог, чтобы не видеть тот, другой мир. Мне кажется, его метод был достаточно эффективен, так как к тринадцати годам мне удалось наконец избавиться от всего этого.

Голос его звучал уныло, никак не радостно.

— Давайте-ка на минутку отвлечемся, — как бы невзначай сказал Адам, помолчав немного. — Когда вы начали рисовать и писать картины?

Перегрин облегченно вздохнул.

— Ну, это-то проще, — ответил он. — Это было в начале третьего года подготовки, когда все мои видения прекратились. Я поступил в художественный класс. — Он улыбнулся воспоминаниям. — Это было потрясающе. Я и не предполагал, что во мне может быть столько тяги к искусству. В конце концов, этот совершенно новый мир открылся мне как бы в утешение за тот, который я потерял.

— И что вы тогда рисовали? — спросил Адам, пытаясь увести разговор в сторону от все еще видимого глазу эмоционального минного поля.

— О, ничего особенного: славные безобидные пейзажи, дома… С упором на перспективу. — Теперь, когда речь зашла об искусстве, голос Перегрина звучал увереннее. — Большинство моих одноклассников терпеть не могли отрабатывать технику, но для меня упражнения по перспективе были чем-то вроде… Ну, не знаю… Вроде волшебства. То есть были, конечно, правила, которым надо было следовать, но возможности при этом открывались почти безграничные. Учительница живописи проявляла ко мне благосклонность, так что я понемногу восстанавливал уверенность в себе.

Он пригубил наконец свое виски и задумчиво продолжил:

— Все стало еще лучше, когда мы занялись живой натурой. Портреты сразу стали моим коньком. В выпускном классе я написал портрет старшего преподавателя в образе Роберта Брюса так хорошо, что его отметили премией. Это сыграло важную роль. Мой отец с сомнением относился к моему увлечению искусством — мне кажется, он предпочел бы какие-нибудь спортивные достижения, — но ведь с репродукцией на обложке “Скоттиш Филд” не поспоришь! К счастью, я сдал экзамены так удачно, что даже он не смог возмутиться ЭТИМ. Я хотел и дальше учиться живописи, отец желал, чтобы я учился на юриста, — так что мы сошлись на истории искусств в Оксфорде плюс художественная школа. — Перегрин болезненно скривился. — Теперь мне жаль, что я не послушался отца и не пошел на юриста: может, из меня вышел бы банкир… или экономист.

— Правда? — Адам старательно поддерживал бесстрастный тон.

— Да! — с ожесточением выкрикнул Перегрин. — О, я очень неплохо начал — в первые годы после окончания. Благодаря помощи леди Лоры и других мне удалось выдвинуться… Я даже приобрел некоторую репутацию, но только тут все снова обернулась к худшему.

— Каким образом?

— Мое видение… Оно изменилось, — вздохнул Перегрин и сделал еще глоток из стакана. — Я снова начал видеть всякие вещи. Я старался контролировать себя, но мне это не всегда удавалось. Все чаше и чаще, начиная работу над новым портретом, я начинал видеть то, чего мне видеть не положено. Иногда, глядя в лицо позирующего мне человека, я ловил себя на том, что вижу его будущее…

— Видите его смерть, вы хотите сказать? — предположил Адам.

Перегрин стиснул губы.

— Ну, не каждый раз. Но достаточно часто, чтобы убедиться в том, что писать кого-либо старше среднего возраста — это напрашиваться на помрачение рассудка.

— Вот почему последние годы вы пишете в основном детей, — договорил за него Адам и кивнул. — А что заставило вас написать леди Лору?

— Вы когда-нибудь пытались сказать “нет” леди Лоре? — Перегрин немного недоверчиво покосился на Адама. — И потом, поначалу мы договаривались только о портрете ее внуков. Только когда я уже начал работу, она попросила, чтобы ее тоже включили в композицию. Едва ли я мог отказать ей: из всех моих покровителей она была самой доброй и щедрой — почти как родная мать, если вам это интересно. Вот почему, когда я понял, что я пишу…

Он глубоко вздохнул и попробовал продолжить рассказ:

— Я пытался убедить себя, что все это неправда, — прошептал он. — Собственно, это все, что я мог сделать, чтобы продолжать работу. Я пытался отделаться от этого знания, но не мог. А потом еще вы появились — и продолжать отрицать это было уже просто невозможно. Теперь она умерла, как я и предвидел. А я… У меня и слез-то больше не осталось оплакать ее.

Он закрыл лицо руками, и все тело его содрогнулось от всхлипа. Адам протянул руку и осторожно положил на его худое плечо.