Александр Рыжков - Ищейки Смерти

— Ах да, господин, мы тут с вами так заболтались, что я и забыл, зачем пришёл, — спохватился седой прим. — Долгое время в моей помощи вы не нуждались — еду приносили ваши четвероногие друзья, да пусть Мастук бережёт их мохнатые шкурки, куда бы они не направились.

— Направились? — переспросил Тартор.

— Да, — сказал прим, — дня четыре назад я охранял Южные Ворота и видел, как маленькая стайка из трёх шакалов выбежала и направилась в сторону Кривого Леса. С тех пор я не видел, чтобы они просовывали свои мордочки в «смертельную камеру». Видимо, их звериная сущность превзошла преданность и любовь к вам. Мне очень жаль…

— И мне… — на глаза Тартора выступили слёзы. — Но этого следовало ожидать…

— В общем, четыре дня я не мог подступиться к вам, но сегодня, как я уже говорил, день показательных казней, поэтому я с лёгкостью пронёс вам еду, — сказал прим, подошёл к сидящему у стены наёмнику и верхней рукой поднял крышку. Запахло остывшим жареным мясом. — Моя жена отличная хозяйка! Не удивлюсь, если её мясные лепёшки из верблюжатины — лучшие во всём Саре! Угощайтесь, — прим поставил кастрюлю перед заключённым.

Тартор с жадностью дигра набросился на еду. Мясные лепёшки были суховатые и холодные. Но до чего же вкусные, после четырёх дней голода! Почувствовав первые приступы режущей боли в желудке, он перестал есть. Отвыкшему от еды желудку нужно время, чтобы переварить — каждый наёмник об этом знает.

— Спасибо тебе, друг, — со слезами радости на глазах, поблагодарил Тартор. — Ты спас мне жизнь.

— Не стоит благодарности, — отмахнулся прим и направился к выходу.

— Друг, ты хоть скажи своё имя, — окликнул его Тартор.

— В этом нет необходимости, — отрезал прим и закрыл дверь.

Щёлкнули засовы.

Еды хватило на три сытых дня. Переживания об участи шакалов сменилось грустью. Но лучше уж грусть, чем неведение! В конце концов, они из леса пришли, и в лес должны были вернуться: рано или поздно. Было бы наивно ожидать от них другого.

Тяжесть переживаний спала с плеч, но кашель не прекращался. Озноб, недомогание, вялость — были его верными друзьями.

Когда последняя мясная лепёшка была съедена, за дверью раздался дикий, безудержный, злой и насмешливый хохот.

— Ну что, подкрепился? — даже приглушённый дверью, голос Жраба нельзя было ни с чем спутать.

— Пошёл к гиреновой бабушке, — прохрипел Тартор и закашлялся. Было такое ощущение, что его лёгкие кто-то измазал кровавым мазутом — до того там всё было плохо.

— Верблюжатинкой, думаешь, питался? — ликовал Жраб. — Да я бы на твои гнилые кишки и крысонового мяса пожалел! Не то, что деликатесное верблюжье! Знаешь, кто это был? Твои маленькие четыреногие друзья! Мы изловили всех троих и пустили тебе на лепёшки! А шкуры спалили в печах! Ах-ха-ха! — смех чудовищной чертой подвёл всё вышесказанное.

— Бон, Мон, Мона! — взревел вскочивший на подкашивающиеся от болезни ноги Тартор. Его вырвало. — Бедняжки мои! Мои хорошенькие! Мои славненькие! Я знал, что вы останетесь со мной до последнего… Бедняжечки, бедняжечки… — Тартор подошёл к двери и заколотил по ней обессиленными кулаками. — Ты убийца, мерзость, дрянь, сволочь! Ползучий гад! Я презираю тебя! Я удушу тебя, подлая сука!

— Убийца? — продолжал ликовать Жраб. — А не ты ли убил моего сына, слизняк? Страдай, мразь, страдай! Да так страдай, как никто в этом мире ещё не страдал!

— Филика! — заорал Тартор: в его слезящихся глазах кровавым огнём блестела безумная ненависть. — Это всё ты виновата, Филика!

Тартор бессильно упал в лужу блевотины. Из его рта текла кровь. Болезнь взяла верх: жизнь медленно покидала его.

— Эн нет, дружочек, нет уж, я не подарю тебе лёгкого выхода, — пообещал Жраб. — А ну, отнесите этот мешок ослиного навоза в лазарет. Пусть его вылечат от пневмонии. А потом… Всё с самого начала…

Щёлкнули засовы.

Чёрная гладь, изнизанная белой паутиной. Пятна засохшей и свежей крови. Бьющиеся в многострадальной агонии души мыслящих. Их безмолвные крики. Бесплотная боль. Неосязаемые страдания. Бесконечная мгновенность. Кровавые блики. Багряные молнии. Леденящий жар. Палящий холод. Живая смерть…

Филика очнулась от нестерпимого зуда в пальцах. С брезгливостью струсила с них толстую волосатую гусеницу и осмотрелась вокруг. Деревья любых размеров и форм: начиная от приземистых, хлипких на вид, с белёсой тонкой корой, густой кроной из мелких фиолетовых листьев, и заканчивая толстоствольными великанами с бугристой чёрной корой, поросшей в некоторых местах голубоватым мхом, размашистыми гигантскими иглистыми ветвями и торчащими из земли узловатыми корнями. Заросли всевозможных растений, увенчанных причудливыми цветками, громадными чашеобразными или тонкими и пикообразными листами, обвитые плющом, облепленные насекомыми, о которых не узнать даже из трактата «Про роющих, ползающих и летающих гадов»… Яркие лучи Светила, пробиваясь сквозь толщь листьев, ветвей и стволов, доходили до земли лишь изуродованными зелёно-жёлтыми лучиками.

Лес подавлял всем: тусклым, гнетущим светом, нависающей теснотой зарослей, непрерывным стрекотом насекомых, криками диковинных птиц с причудливыми клювами и броскими разноцветными перьями, гомоном всевозможных зверей.

Будь на месте Филики какой-нибудь картский учёный муж, посвятивший жизнь биологии — тут же позабыл бы обо всём и принялся изучать местную флору и фауну. Безустанно начал бы срывать отовсюду листву, обдирать кору, выкапывать коренья, делать эскизы птиц, собирать коконы и отлавливать насекомых… и всё на диком научном энтузиазме — ни разу не вспомнив о чудовищной усталости, вероятной обречённости и зверском голоде. Но не такова уж чёрствая командирша отряда Смертельных Ищеек! Ей было абсолютно наплевать на то, что ползавшая ранее по её руке гусеница — неописанный в научных трактатах представитель (или близкий родственник — это решится после долгого спора учёных мужей на Всематериковом Картском научном съезде, проводимом каждый год в первых числах после Сезона Дождей) семейства «ползуволосатиус». И тот факт, что шершавые листья плюща, имеющие форму шестигранника, отличаются от любых ныне описанных — наёмницу волновал не больше, чем способен взволновать поросший мхом валун попавшего в кольца удава зазевавшегося павиана…

Что на самом деле волновало Филику, так это три вытекающие друг из друга вопроса. Как она сюда попала? Что делать дальше? И что это, чтоб его, вообще за место такое?

Ну, на первый вопрос вполне можно дать ответ: без вмешательства Арахка здесь не обошлось. Это ведь его мерзостный голос раздался, когда чудовищные скелеты Древних Времён уже настигали убегающих путешественников.