Сергей Карпущенко - Месть Владигора

Грунлаф, повелитель игов, властелин Пустеня Борейского, уже которую неделю не знал душевного покоя. Из Ладора, куда отправил он еще по осени дочь Кудруну с вернейшими своими советниками — чародеем Красом и отважным воителем Хормутом, не было вестей, а ведь он посылал туда гонцов каждые три дня, но они почему-то не возвращались. Знал Грунлаф о том, что предсказание мудрейшего Краса сбылось и урод Владигор изгнан из столицы народом. Но известно было также, что и Кудруна пропала куда-то. Одни говорили о ее добровольном уходе из ладорского дворца — отправилась будто вслед за мужем. Другие вестники, возвращавшиеся из Ладора, клялись в том, что доподлинно знали: Кудруна решила вернуться к отцу, в Пустень, потому что не могла выносить попреков Любавы, сестры Владигора, обвинявшей ее в том, что не сумела удержать мужа, растопить его сердце любовью, утешить.

И вот уже какую неделю из Ладора до Грунлафа не долетало ни одной весточки, и престарелый князь, не чаявший иметь наследников, одинокий, окруженный жадными до серебра, жестокосердными людьми, повадными к воровству придворными и прислужниками, снедаемый тревогой, часто призывал к себе ведунов и кудесников, молил, требовал, стращал их, чтобы открыли ему тайну — где Кудруна, что стало с ней, жива ль хотя бы, на пути ли в Пустень?

Иные ведуны прямо говорили, что княгиня уже где-то близко, день-два — и явится в княжеский дворец. Но прошли не только два дня, а четыре-пять, текли неделя за неделей, а Кудруны все не было. Другие, не боясь гнева Грунлафа, прямо заявляли властелину, что душа Кудруны уже отправилась к душам предков, но как это случилось, они не могли сказать. И взбешенный Грунлаф требовал немедленно казнить ведунов, осмелившихся сказать ему о смерти Кудруны. Их отводили в подвал, где удавка из толстой пеньки быстро прекращала жизнь тех, кто осмелился сказать Грунлафу о гибели его дочери.

Не помогли вернуть Кудруну и частые жертвоприношения на алтари всех отчих богов — лишь ненадолго усыпляли мольбы тревогу князя, как усыпляет ласковая песня матери на время страдающее от болезни дитя. И снова посылал Грунлаф в Ладор гонцов на лучших, самых быстрых скакунах, опять замирал у окна, откуда была видна дорога на восток, в Синегорье. Порой ему казалось, что скачут всадники с солнцем и стрелами на щитах, а среди них Кудруна в алом, подбитом куньим мехом плаще. Но лишь редкие сани какого-нибудь смерда видел он да прохожих, неспешно шедших в Пустень за нехитрым ремесленным товаром. И все реже подходил к окну Грунлаф, все чаще — с нечесаной бородой и волосами — сидел неподвижно на лавке близ жарко натопленной печи, завернувшись в накинутую на плечи шубу, измученный тяжкими думами, опустошенный, похожий на старого, чуявшего приближение смерти филина.

Но однажды утром топот копыт, становившийся все громче, ближе, вывел властелина Пустеня из состояния полузабытья. Услыхал он и то, как прозвучал у городских ворот чей-то охотничий рог, прозвучал приглушенно, надрывно, печально. Несмотря на преклонный возраст, задыхаясь от радости и волнения в надежде, что увидит сейчас свою дочь, бросился по ступеням узкой лестницы вниз, желая поскорее спуститься с башни-повалуши. По переходам дворца бежал в шубейке нараспашку, без шапки, с развевающейся бородой, похожей на клок паутины, что бьется от порывов ветра на сучках куста.

Вот наконец очутился он во дворе, издали увидел уже спешившихся всадников, ведших понуро своих коней под уздцы. Первым в своем страшном рогатом шлеме Хормут шагал, и Грунлаф заметил, что обморожены у него щеки и заиндевели усы и брови. Сразу понял князь, что главный его помощник, воевода, вернулся в Пустень с очень неприятными вестями.

Но Хормут не спешил рассказывать. Вначале опустился перед Грунлафом на колени, снял шлем, поставил его на снег, блеснул лысиной, потом из ножен меч вынул, рядом положил его с гордым рогатым шлемом. Примеру Хормута последовали и десять прибывших с ним хмурых, измученных дорогой воинов с полотняными повязками на головах, скрывавших, должно быть, раны, и вот в холодном, каменном молчании, будто истуканы, склонились перед Грунлафом в молчаливой скорби те, кого он посылал в Ладор. Но дочери среди приехавших не было.

— Где… Кудруна? — прошептал Грунлаф, но лишь сильное замешательство увидел на лице Хормута и тогда закричал пронзительно, визгливо: — Да где же она, отвечай, отвечай?!

Но еще ниже склонилась перед Грунлафом плешивая голова Хормута, точно старый вояка подставлял ее под удар властелина. И удар этот уже готов был последовать, потому что понимал князь, отчего молчит Хормут.

Быстро нагнулся властитель игов, поднял меч воеводы, взмахнул им над повинной головой Хормута, но голос одного из дружинников остановил Грунлафа:

— Благороднейший, постой! Не спеши отправить славного Хормута к теням предков. Лучше выслушай его — неповинны мы все…

Грунлаф медленно опустил меч и глухо проговорил:

— Пусть за мной идет. Суд над ним чинить буду. Если сыщется на нем вина, то и вы все головы лишитесь. Напрасно в Пустень ехали.

Когда Хормут, все такой же понурый, оказался в теплой горнице башни, льдинки на его панцире превратились в капли, струйками стекавшие на штаны и сапоги. Воевода бессильно опустился на лавку. Не дожидаясь, покуда Грунлаф повторит вопрос, он, отводя глаза, сказал:

— Наполни, Грунлаф, печалью и скорбью свое сердце. Нет на земле дочери твоей Кудруны, но нет и вины на мне, на всех нас…

Грунлаф, успевший подготовиться к тому, что услышит самое худшее о дочери своей, тяжело задышал и закрыл глаза рукой. Слезы блестели между пальцами его, но рыданий не слышно было. Наконец он убрал ох лица руку и сказал:

— Ну, говори, говори мне всю правду, Хормут. Ничего не утаи от меня, иначе… иначе вся Борея, нет, весь Поднебесный мир содрогнется, узнав о том, какую я для тебя измыслил казнь. Лицом к лицу с телом мертвым привязать прикажу, с полуразложившимся, зловонным, чтобы гнили вы так вместе!

Хормут, не страшившийся в бою ни меча, ни палицы, ни роя стрел, при упоминании о такой ужасной казни затрепетал. Даже Грунлаф увидел, что по всему телу воеводы сверху вниз прокатилась волна дрожи. Так спокойные воды вдруг, бывает, взволнуются на несколько мгновений от внезапно налетевшего ветра. Хормут вновь пал на колени, схватился руками за сапоги сидевшего Грунлафа, начал было целовать их, но вскоре понял, что унижением он делу не поможет. К тому же ощущал он правоту свою.

Вначале еле шевеля губами, а потом все смелее, тверже стал повествовать он обо всем, что наблюдал в Ладоре. Поведал о том, что народ ладорский и сама княжна Любава не захотели считать страшного урода своим бывшим князем и тот, обидевшись на всех, уехал.