Валерий Воскобойников - Война Владигора

А если и не в берлоге — так в темнице у своего пьяницы дяди. Синегорское же войско не маршировало бы по княжеству с молодецкими песнями, а, разбитое борейцами, стало бы пищей червям.

Такая у Радигаста была договоренность: один получает выкормыша, другой — разгром синегорского княжества.

С каждым днем Радигаст все больше ненавидел Синегорье — Перунов оплот.

Куда перепрятала его дочь выкормыша, он так и не установил. Но зато уж до Владигора ей не добраться. С беззвучным хохотом он наблюдал за ее попытками найти князя с помощью Ока. Жаль, упустил момент, когда она летала в Ладор. Хотя и так понятно, что ей там было нужно, — узнать, где князь. Но в Ладоре о князе знали еще меньше, чем они. Радигаст же неожиданно для себя открыл новые свойства собственных заслонов — они не пропускали лучи Ока Всевидящего. Око в руках дочери становилось слепым и беспомощным перед его заслонами. Таково было подлинное могущество служителя бога Велеса!

Князь в подземелье метался как раненый зверь. Он пытался пробиться через стены, прокопать щель в полу. До поры Радигаст не появлялся перед ним. Пусть ярость сменится тихим отчаянием, которое перейдет в смирение, — тогда можно будет предложить деловой разговор. Ты мне — Перуновы тайны, я тебе — жизнь и свободу.

Всякий раз, возвращаясь в замок, Радигаст проверял заслоны. Они оставались ненарушенными.

Спустя некоторое время он вспомнил о смуглокожей княжне и со смехом представил, какая была бы потеха, если бы ее перенести в подземелье к Владигору. Ну, скажем, в подарок за хорошее поведение. То-то столкнулись бы два старых дружка. Он даже стал обдумывать, как это проще сделать. Представил, какие разыгрались бы страсти в княжестве, когда он выпустил бы князя на свободу.

Однако через день этот план был отброшен. Слишком за многим пришлось бы ему следить. И прежде всего за тем, чтобы смуглокожая бабенка не сделалась связующей нитью между Владигором и его княжеством.

А потому он придумал для себя другую потеху.

Ждан боялся, как примет Любава весть о его женитьбе, как отнесется к иноземной красавице Ситоре. Прятаться он не желал и потому сам завел разговор об этом с сестрой Владигора.

— Извини, княжна, если скажу что не так, сама знаешь: вернее меня для вашего рода нет человека. И пока жив, буду служить и тебе и князю.

— Чего-то, Жданушка, ты уж больно издалека начал, — улыбнулась Любава. — В верности твоей и любви никто не усомнится. Ты нам первый и доверенный друг. Вот и тебе желаю одну тайну доверить. — Княжна уже не улыбалась, но говорила с ним, как обычно, мягко, по-доброму, словно была она ему родимой сестрой. — Нашептали мне охотники до слухов, что ты вошел в город с молодой прелестницей, которую тебе подарили как трофей боевой и которая так на коне гарцует, что другому воину на зависть. Дело это мужское, и тут всяк поступает по своему разумению. А все же такое я тайно приняла решение, и это решение доверяю тебе: ежели у тебя блажь и ты просто побаловаться хочешь со своим трофеем — балуйся себе на радость, но службу на то время, пока балуешься, оставь.

— Княжна!.. — заговорил было Ждан, но Любава его перебила:

— Постой! Я не все тебе сказала. — Теперь она уже говорила с ним строго, как если бы была не сестрой — матерью. — Ну а ежели ты ее всерьез в свой дом вводишь, ежели она подругой становится в жизни твоей, так что ж — я только рада буду за вас обоих. Говорили мне, что и у нее на своей стороне теперь ни отца, ни дома. Да и ты, — голос Любавы снова смягчился, — если по правде сказать, жил как пес бездомный. Когда соберешься, познакомь меня с нею, авось и мы подружимся.

Видел Ждан, как трудно было Любаве все это выговорить и притом держаться с достоинством и не обидеть друга семьи. Ведь в этом разговоре она прощалась и со своими пусть туманными, но надеждами. И Ждан, сам того от себя не ожидая, вдруг упал перед ней на колени и, не пряча слез, ответил:

— Спасибо тебе, Любавушка! Лучше бы мне и матушка моя не сказала, коли бы она была у меня. А я остаюсь самым верным твоим и князя другом. Только позови — жизнь свою положу! Иного же дела для себя мыслить не могу — только службу. А что Ситору ввожу в дом без приличествующего обряда, словно наложницу, — так ведь ни у нее, ни у меня родни нет, а без князя и вовсе праздник не в праздник!

— Ладно, ладно, иди, — засмеялась Любава, — а то еще оба станем реветь!

После разговора с Любавой Ждан весь день ходил с легким сердцем. А дел после похода было множество. Приближалось слякотное время, и надо было менять крышу соломенную в конюшнях, потому что старая прохудилась, текла. А ведь лошадь только с виду большая да крепкая. На самом же деле за ней, как за ребенком, только и смотри. Ждан не мог забыть, как по неопытности сгубил однажды десяток добрых коней. В летнюю жару спешили они в селение — там, по слухам, борейцы народ притесняли. Лошади были в поту, а тут стылую воду из колодца подняли. Сначала сами напились — от холода аж зубы заломило. После и лошадям, не остывшим от бега, дали напиться. Да всех лошадей и потеряли.

— Лошадь и от сквозняков, и от сырого холода надо беречь, тогда она и не подведет, — учили опытные люди.

И Ждан раскидывал в уме, сколько надо запасти свежей длинной соломы для крыш, да скликать артель плетельщиков, чтоб дожди с новой крыши, как с ледяного катка, скатывались. Это только одно дело, а было таких дел у воеводы за день с десяток.

И когда он пришел в свой терем, выстроенный для него князем, ног под собой не чуял.

А дома его Ситорушка встретила словно одеревеневшая. Он сначала не разглядел, а потом, поев домашних кушаний и отойдя от дневных забот, понял, что не всё тут ладно.

А Ситора такую ему поведала быль, от которой у него рыси в душе когтями заскреблись.

Будто бы днем вошел в терем он и не он, но только мужчина, полностью на него похожий. И будто бы звали его так же — Ждан, да к тому же считал он ее своей женой. Вошел как к себе домой, и Ситора, обрадовавшись раннему приходу мужа, дала ему себя приласкать, потому что он в точности был похож на Ждана. У нее в тот миг и мысли другой не было. Заподозрила же она неладное только тогда, когда затеяла с ним беседу про сегодняшние дела.

— От твоих рассказов доброе чувство струится, а от его разговора — зло накручивается, — объяснила она, ничего не тая.

И как только заподозрила, решила проверить, спросила про вчерашнее дело, про прежние их разговоры. Спрашивала словно невзначай. И с каждым его словом все больше понимала, что чужой это человек, им враждебный, и только внешность, словно одежду, надел на себя Жданову.

— Я нож схватила и метнула ему в сердце. И попала. Ты сам видел, я нож умею бросать.

Ждан и в самом деле удивлялся этому ее умению и с гордостью рассказывал о нем соратникам.