Neil Gaiman - Сыновья Ананси

Толстый Чарли жил в Южном Лондоне. В возрасте десяти лет он приехал сюда с американским акцентом, за который его безжалостно дразнили, от которого он по мере сил старался избавиться и наконец искоренил все до единой мягкие согласные и раскатистые «р», научившись правильно и к месту употреблять чисто английские междометия. Когда к шестнадцати ему удалось окончательно расстаться с акцентом, его школьные друзья только-только обнаружили, что им необходимо говорить так, будто они из Бруклина. Вскоре все, кроме Чарли, говориди как люди, которые хотят говорить так, как говорил Толстый Чарли, когда только-только приехал в Англию, – вот только он ни за что не произнес бы на публике таких слов, не то мама тут же дала бы ему подзатыльник.

Все дело в тоне.

Когда стеснение от того, как отец окончил свои дни, начало понемногу спадать, Толстый Чарли поймал себя на мысли, что ощущает лишь сосущую пустоту.

– У меня нет семьи, – почти раздраженно сказал он Рози.

– У тебя есть я.

Это вызывало у Толстого Чарли улыбку.

– И моя мама, – добавила Рози, отчего его улыбка разом увяла. Рози поцеловала его в щеку.

– Может, останешься на ночь? – предложил он. – Утешишь меня и так далее.

– Могла бы, – согласилась она. – Но не останусь.

Рози не собиралась спать с Толстым Чарли, пока они не поженятся. Она сказала, что такое решение приняла, когда ей было пятнадцать; нет, конечно, Толстого Чарли она тогда не знала, но решения надо выполнять. Поэтому она его обняла – крепко и надолго. И сказала:

– Хотя бы теперь тебе нужно помириться с отцом, ты же сам знаешь.

И поехала домой.

А он провел беспокойную ночь – то дремал, то просыпался и мучил себя разными вопросами, потом снова проваливался в сон.

Проснулся он на рассвете. Когда люди придут на работу, он свяжется со своим турагентом и спросит про скидки для скорбящих во Флориду, потом позвонит в «Агентство Грэхема Хорикса» и скажет, что в связи с кончиной родственника берет несколько отгулов и, да, он знает, что это из его отпуска по болезни или из настоящего отпуска. Но пока он был счастлив, что в мире так тихо.

Пройдя по коридору в крошечную пустую комнатенку на задах дома, он посмотрел в сад. Утренний хор уже начался, с ветки на ветку перелетали черные дрозды и воробьи, а на ближайшем дереве сидел одинокий скворец с крапчатой грудкой. Толстый Чарли подумал, что мир, в котором по утрам поют птицы, это нормальный мир, разумный мир, мир, жить в котором приятно.

Позже, когда птицы станут смертельной угрозой, Толстый Чарли еще будет вспоминать то утро как нечто доброе и милое, но и как момент, когда все началось. Мгновение до безумия, до страха.

Отдуваясь и щурясь на флоридское солнце, Толстый Чарли пробирался по Мемориальным Садам Успокоения. По пиджаку расползались от подмышек темные пятна, со лба катил пот.

Мемориальные Сады Успокоения действительно напоминали сад, но очень странный: все цветы здесь были искусственными и росли из металлических ваз, в свою очередь, поднимавшихся из вкопанных в землю стальных плит. Толстый Чарли прочел на бегу надпись на одной из них: «БЕСПЛАТНЫЙ похоронный участок для ветеранов, уволенных в запас с почестями!» Он миновал Младенцекрай, где среди искусственных цветов на флоридском газоне торчали разноцветные игрушки-вертушки и сидели отсыревшие голубые и розовые плюшевые мишки. В синее небо бессмысленно смотрел плесневеющий Винни-Пух.

Впереди уже показалась группка людей в трауре, и Толстый Чарли чуть изменил направление, отыскав нужную тропинку, чтобы поскорее до нее добраться. Вокруг могилы стояли человек тридцать, может, чуть больше. Женщины были в темных платьях и больших черных шляпах с отделкой из черных же кружев – точь-в-точь инопланетные цветы. На от мужчинах – костюмы без пятен пота. Серьезно глядели дети. Толстый Чарли перешел с бега на уважительный шаг, все еще стараясь спешить, но при этом чтобы никто не заметил, что он торопится, и, подойдя к скорбящим, попытался осторожно, не привлекая к себе излишнего внимания пробраться в первые ряды. Учитывая, что к тому времени он пыхтел как кит, который только что вскарабкался на два пролета лестницы, что пот с него лил ручьями и что, протискиваясь, он многим отдавил ноги, его попытка провалилась.

Не только провалилась, но и вызывала свирепые взгляды, которые он постарался проигнорировать. Все пели песню, которую Толстый Чарли не знал. Он кивал головой в такт музыке и пытался шевелить губами, делая вид, что поет по-настоящему, но вполголоса, а может, произносит молитву, а может, у него просто тик. Пением он воспользовался, чтобы заглянуть в могилу, и с удовлетворением увидел, что гроб закрыт.

Гроб был великолепный: из материала, похожего с виду на закаленную сталь и цвета вороненого пистолета. Буде при славном воскрешении, архангел Гавриил затрубит в трубу и мертвые восстанут из могил, подумал Чарли, папочка застрянет у себя в гробу, начнет тщетно биться о крышку, жалея, что его не похоронили с ломом, а еще лучше с ацетиленовой горелкой.

Наконец смолкла последняя мелодичная и протяжная «аллилуйя». В последовавшей за ней тишине Чарли услышал, как кто-то кричит в другом конце кладбища, рядом с воротами, через которые он вошел.

– А теперь кто-нибудь скажет несколько слов в память о дорогом усопшем? – предложил священник.

По лицам тех, кто стоял у самой могилы, очевидно, читалось, что многим есть что сказать. Но Чарли знал: сейчас или никогда. «Тебе нужно помириться с отцом, ты же сам знаешь». Да, верно.

Сделав глубокий вдох, он шагнул вперед и оказался у самого края могилы, где начал:

– М-м… Прошу прощения. Ладно. Думаю, мне нужно кое-что сказать.

Отдаленные крики становились все громче. Кое-кто из пришедших на похороны стал оглядываться, чтобы понять, откуда они раздаются. Остальные в упор смотрели на Толстого Чарли.

– Мы с отцом никогда не были близки, – начал Толстый Чарли. – Наверное, мы просто не умели. Я на двадцать лет ушел из его жизни, а он – из моей. Нам многое трудно было простить друг другу, но однажды настает день, когда ты оглядываешься вокруг и видишь, что семьи у тебя не осталось. – Он отер ладонью лоб. – Кажется, за всю жизнь я ни разу не говорил «Я люблю тебя, папа». Вы… Вы все, вероятно, знали его лучше меня. Кое-кто из вас, возможно, его любил. Вы были частью его жизни, а я нет. Поэтому мне не стыдно, что кто-либо из вас это услыдшт. Услышит, как я говорю впервые по меньшей мере за двадцать лет… – Он поглядел вниз, на непроницаемую крышку гроба. – Я люблю тебя, – сказал он. – И я никогда тебя не забуду.

Крики стали еще громче, и в последовавшей за речью Толстого Чарли тишине все разобрали слова, которые кто-то орал с другого конца кладбища: