Юлия Латaынина - Сто полей

Король горестно махнул рукой и устремился вон. Арфарра-советник невозмутимо расставлял на столе фигурки.

Они играли довольно долго, и вдруг Ванвейлен спросил:

– Советник, а вы не хотите поделиться со мной – как сгорела бумага? Ойвен ее чем-то намазал, когда мял в руках?

Арфарра помолчал, потом сказал:

– Вас это не касается.

– Быть может, – сказал Ванвейлен, – это был бы выгодный обмен, – вы бы познакомили меня с чудесами, известными храму, а я бы познакомил вас с чудесами, известными моему народу.

У Неревена, слышавшего этот разговор, душа замерзла от страха. Арфарра-советник, подняв голову, внимательно поглядел на своего молодого друга и сказал:

– Чудеса храма останутся при нем.

Этой ночью король не спал: выскочил из тела серым барсуком, побежал к океану, к скалам, изрисованным на языке богов. Пахло вонючими водорослями, и дохлые медузы на берегу смеялись: «Глупец! Разве ты не знаешь, что говорить на языке богов можно только у настоящего, Серединного Океана, под Золотым Деревом? Народ – за законы, знать – за обычаи. Есть, однако, обычай, возведенный в закон, и закон, освященный обычаями: единения и подчинения королю – во время войны. По слову государя расцветают цветы, рождается мир. А тут простолюдин радуется: «По слову-де государя приданого у баб стало больше».

На следующий день утром Неревен лежал в высокой траве за кучкой камней-покойников и глядел в глаз Шакуника на Храм Золотого Государя и ярмарку у стен храма.

Страна Ложных Имен!

Страна, где люди собираются в назначенное место, чтобы торговать и обманывать друг друга, и храмы покровительствуют этой торговле. И какие храмы! Золотого Государя!

Неревен вспомнил о далеком родном селе. Нынче в деревне, как и по всей империи, начинается Новый Год. В этот день государь берет в руки золотую мотыгу. В этот день распускается первый лист у дуба. Птицы откладывают первые яйца, животные спариваются, и народ засевает поля.

А в королевстве нити времени спутались и расслоились в руках неумелых прях; в южных усадьбах золотой день уже прошел, в городе он наступил с ярмаркой, а для знати новый год начнется с Весенним Советом.

Неревен думал о том, как вчера Ванвейлен обращался с кольцом на пальце, и чем дальше, тем меньше ему это обращение нравилось. Важнейший знак – как человек относится к талисманам. Для варваров талисман, например, – вроде топора, или светильника, или раба: силу имеет, воли не имеет, за неповиновение должен быть бит и некормлен. Ржаные корольки не признают идолов; как может в куске дерева быть заключен тот, кому вся вселенная мала? Учитель тоже не верит, что деревяшка может заключать дух, однако считает идолов книгой для неграмотных. Соблюдает все обряды, говоря, что едва начнут менять установленные порядки во имя блага, как тут же начинают их ломать во имя зла.

Господин Даттам… Господин Даттам шутит: амулет – наилучший товар: чем дальше от места изготовления, тем редкостней и дороже. Еще господин Даттам уважает амулеты, потому что считает, что деньги произошли от священных вещиц.

Но чужеземцы… Ванвейлен, хотя и не походил на дикаря, относился к амулету, как к инструменту – вот как к шакуникову глазу.

Неревен вздрогнул и опустил трубку. Надо сказать, что с тем, чтобы рассуждать правильно, мальчик рассуждал на вейском языке, который тут называли языком богов, а на языке богов словечко «как», собственно говоря, отсутствует, и всякое сравнение на самом деле означает отождествление. Поэтому нельзя сказать: «к амулету, как к инструменту». А можно лишь: «к амулету, на деле являющемуся инструментом».

Хотя советник Ванвейлен часто и много говорил с посланцами городов и знатью, и с обвинителем Ойвеном, который по собственному почину представлял интересы ламасских бедняков, – он плохо представлял себе обычаи того дремотного крестьянского мира, который омывал, как море, стены городов и замков, растворялся в лесах и болотах и не ведал ни времени, ни смерти.

Иногда лишь среди ближайших помощников Арфарры проносились невероятные байки о затерянном в горах сельце, жители которого до сих пор не знали о свержении династии Амаридов, или деревеньке на побережье, где жители каждый год делали себе бога из меда и муки, которому они поклонялись, а через год они этого бога съедали и делали себе нового, а еще выше в горах жили глупые люди, у которых не было богов, а были одни колдуны, и которые не знали ни об империи, ни о королевстве.

А между тем от этих диких людей, вооруженных каменными стрелами и копьями, обернутыми паклей, которые они поджигали перед тем, как бросить во врага, могло зависеть очень многое.

Особенно Арфарру интересовала та клановая система, которая была костяком ярмарки и ради вступления в которую, – а не для купли-продажи, – приходили сюда люди на самом деле. Она представляла собой как бы альтернативу и способу объединения знати – в рода, и способу объединения горожан – в цехи, и она была не менее жестокой и эгоистичной. Крестьяне из разных кланов ходили стенка на стенку только, чтобы доказать, что они – клан.

И поэтому, когда весь этот странный народ повылез из щелей и приехал по своим делам на ярмарку Золотого Государя, Арфарра-советник принял их с величайшим почетом, а когда накануне открытия ярмарки выяснилось, что у ярмарки возник какой-то спор с одним из арендаторов в Мертвом городе, он тотчас же послал советника Ванвейлена спор уладить. Советник Ванвейлен, не торгуясь, купил у арендатора спорную землю по тройной цене, и тут же подарил ее бывшему с ним старейшине одного из кланов-владельцев ярмарки.

От жилища арендатора Ванвейлен и старейшина Лах (которому, впрочем, было лет сорок, – это был довольно плотный и высокий детина в желтой рубахе, перепоясанной белым платком) – поехали к главным воротам ярмарки, по дороге, усыпанной повозками, осликами и пешими людьми с огромными узлами.

Всадников, кроме них двоих, не было. Цеха запрещали своим членам торговать на ярмарке. Высшая знать тоже не спешила толкаться среди простого народа, выслушивать непременных ярмарочных шутов и платить деньги за то, что крепостные дают даром. На ярмарку съезжался подлый народ из окрестных деревень да паломники к храму Золотого Государя, и существованием своим она была обязана не столько авторитету древней столицы, сколько тем, что Ламасса была настоящим перекрестком зон и областей: местом встречи для тех, кто продавал пшеницу, выросшую на юге, фрукты, выросшие на склонах восточных гор, мех с севера и шерсть овец с запада.

Ярмарка была живым свидетельством разобщенности королевства: словно землю нарубили лапшой, и в каждой лапшинке установили свои порядки и гордость.