Том Арден - Танец Арлекина

— Подумаем о покойном Эбенезере Троше…

— П-покойном? — вырвалось у Нирри.

— Тише, девчонка!

А лекарь даже не сделал паузы.

— Ныне покойный, Эбенезер Трош был странником, сбившимся с пути истинного. — Воксвелл снова заходил по комнате, и голос его зазвучал гнусаво, но напевно. — Но почему, я спрашиваю, его судьба отвернулась от него?

Бывают люди, которые захлебываются мраком, поднимающимся подобно мокроте или желчи из черноты их сердца. Такие наиболее погрязают в грехах своих, ибо чернота присутствует в сердцах всех без исключения мужчин и женщин, и наша святая задача состоит в том, чтобы не дать этой черноте разбушеваться и вырваться на волю.

Те, кому это не удается, слабы. Что же с ними делать? Во-первых, мы обязаны обличать их, а затем, после того как мы обличили их, надеяться, что сердца их разорвутся и, разорвавшись, станут открыты для любви бога Агониса.

Темносердечные люди могут казаться хорошими, но на самом деле они изрыты червоточинами грехов. Но бывают и такие, что открыто являют миру свое поклонение созданиями Зла. Изо всех странников, шагающих по неверным путям, такие наиболее порочны, и вполне справедливо то, что бездна мрака в конце концов поглощает их. Печать зла лежит на них — и что же? Что будет, если снять с них эту печать? Возможно ли, чтобы несчастный старик Эбенезер Трош теперь, когда он лишен своего уродства, стоял перед вратами желанной твердыни? О добрые госпожи мои, я должен верить, что это именно так!

Лекарь, дрожа, упал на колени. Воздел руки с растопыренными пальцами.

— Я должен верить в то, что спас больного брата моего, и тем, что спас его, облегчил свое сердце!

С этими словами Воксвелл свел руки, сложил ладони перед грудью.

— Хвала богу Агонису! — воскликнула Умбекка. Пока лекарь разглагольствовал, Умбекка, словно в трансе, мало-помалу тянулась вперед и, в конце концов, почти сползла с дивана. Теперь же она вскочила, рванулась и опрокинула чайный столик.

Нирри вскрикнула. Вскочила на ноги.

Умбекка стояла на коленях рядом с лекарем. Она читала молитву, и ее маленькие губки двигались в такт с тонкими губами лекаря, произнося священные слова.

Нирри беспомощно оглядывалась по сторонам. Вокруг нее в полном беспорядке валялось все, что упало со столика.

— О нет, нет! — воскликнула служанка, села на корточки и начала подбирать с пола вымокшие в озере пролитого чая чудесные пирожные и кексы, так любовно приготовленные ею для господина Джема и Варнавы. Нирри перевернула чайник, но чайник треснул, и из него вытек почти весь чай.

— О нет!

Это же был самый лучший фарфор! Проклиная судьбу. Нирри принялась выуживать из горячего озера чая тарелки. Некоторые побились.

— Иди к нам, девчонка. — И пухлая рука ухватила Нирри за юбку. Нирри хотела встать, но Умбекка тянула ее к полу, втягивала в закрытый мирок молитвы. Нирри хотелось вырваться и убежать.

Она беззвучно зашевелила губами, сжала пальцы в кулаки, поднесла к губам. Что значили слова молитвы? Для Нирри — ровным счетом ничего — вернее, они пробудили в ней смутные детские воспоминания. Тогда, перед Осадой… Нирри помнила, как холодно было стоять на коленях на каменном полу, повторяя наполовину непонятные слова и распевая странные, тяжеловесные гимны — торжественные, хотя Нирри от них впадала в тоску. По утрам, еще до восхода солнца, в замковой часовне на молитву собирались слуги. А в дни всеобщих торжеств — перед каждым Чернолунием, в дни Канунов, в день Праздника Агониса, в день Покаяния, и в день Пророчества, и в другие торжественные дни слуги, выстроившись длинной вереницей, молча (потому что им было запрещено разговаривать и смеяться) шли по тропе вниз, в деревню, к храму. Там тоже молились и пели, и казалось, этим песням нет и не будет конца.

Нирри все это забыла с тех пор, как умерла ее мать.

Колени Нирри были перепачканы раздавленными пирожными и сливками, юбка вымокла от чая. С фартука капал чай вперемешку с вареньем.

Нирри вскочила с воплем:

— Не могу больше! Горячо!

— Девчонка! — прошипела Умбекка и схватила Нирри за руку.

Но в то же самое мгновение лекарь вдруг прервал молитву, выпучил глаза, схватил хозяйку за плечи и хриплым голосом спросил:

— Госпожа Ренч, а где бастард?

Умбекка испуганно закричала.

Служанка размахивала руками, пытаясь отряхнуть юбку. Она причитала:

— Не давали мне сказать, а я все пыталась, пыталась…

Но лекарь ее не слышал.

— Где бастард, я вас спрашиваю?

Нирри замерла. Уставилась на Воксвелла. Противная, жгучая боль ползла вверх по ее ногам. В этот миг служанку словно озарило: во-первых, она поняла, что отряхивать юбку бесполезно, что она обожгла ноги горячим чаем. Во-вторых, она увидела, что у хозяйки расстегнут лиф платья и что ее уродливые, огромные груди вывалились наружу. Нирри, кроме того, наконец, поняла, что же произошло в кабачке, и вдобавок до нее дошел смысл настойчивого, безумного вопроса лекаря: «Где бастард?»

Умбекка стонала. Воксвелл тряс ее за плечи. Слышала ли она его вопрос? Поняла ли, в чем дело?

— О досточтимый, досточтимый…

Рыдая, толстуха упала в объятия лекаря, который вовсе не желал с ней обниматься. Всем своим грузным телом толстуха прижалась к тщедушному лекарю, задыхаясь от стыда и от радости. Кровь в ее жилах текла, словно пламя. О, как близко подобралось к ней сегодня Зло, как оно нашептывало ей на ухо, как касалось ее шеи раскаленными пальцами… Но досточтимый Воксвелл указал ей истинный путь! Теперь ее вера возвратилась к ней, разрушив ее отчаяние так, как волны прилива разрушают хрупкие берега.

Умбекка даже не замечала того, что грудь ее обнажена. Она все крепче обнимала лекаря и прижималась все теснее к его окровавленной рубашке.

Резким движением лекарь вырвался из объятий толстухи. Умбекка, похожая в этот миг на громадного подстреленного зверя, со стоном опустилась на пол.

Она рыдала все громче и чаще.

На кровати пошевелилась Эла.

Одурманенная сонным снадобьем, она пыталась очнуться. Тягучий сон владел ею слишком долго. Она смутно догадывалась о том, что с ней творят что-то неправильное, что-то ужасное. Теперь же она, хоть и с трудом, но догадывалась, что в стенах замка могло совершиться еще более ужасное зло и что на этот раз зло угрожает ее сыну.

Эле хотелось крикнуть, но она не могла.

Пока не могла.

Досточтимый Воксвелл выбежал и комнаты.