Р. Скотт Бэккер - Слуги Темного Властелина

– Юный Конфас, мы способны поджечь весь мир нашими песнопениями. Нам не нужен никто!

Невзирая на все дядюшкины оплошности, Конфас уходил со встречи, уверенный в том, что дом Икуреев добился куда большего, чем вынужден был уступить. Например, он был почти уверен, что знает, по какой причине Багряные Шпили приняли предложение Майтанета принять участие в Священной войне.

Мало что так хорошо выдает намерения конкурента, как процесс заключения сделки. Чем дальше они торговались, тем очевиднее становилось, что заботы Элеазара связаны в первую очередь с кишаурим. В обмен на подпись Чеферамунни на договоре он потребовал, чтобы Кемемкетри и Имперский Сайк выдали ему всю информацию, какую им удалось собрать о фанимских колдунах за века войны с ними. Разумеется, ничего другого ожидать и не приходилось: теперь само существование Багряных Шпилей зависело от того, сумеют ли они одолеть кишаурим. Но великий магистр как-то по-особому произносил это название. В его устах слово «кишаурим» звучало так же, как в устах нансурца – слово «скюльвенды»: имя старинного, ненавистного врага.

Для Конфаса это могло означать лишь одно: Багряные Шпили враждовали с кишаурим задолго до того, как Майтанет объявил Священную войну. Багряные Шпили, как и дом Икуреев, ввязались в эту войну с единственным намерением: использовать ее в своих целях. Для Багряных Шпилей Священная война была орудием мести.

Когда Конфас упомянул о своих подозрениях, дядюшка только фыркнул – по крайней мере поначалу. Он настаивал на том, что Элеазар чересчур меркантилен, чтобы рисковать столь многим ради такой безделицы, как месть. Однако когда Кемемкетри и Скеаос эту гипотезу одобрили, император осознал, что и сам все время питал подозрения на этот счет. И эта точка зрения сделалась официальной: Багряные Шпили примкнули к Священному воинству, чтобы завершить некую ранее развязанную войну с кишаурим.

Сама по себе эта догадка выглядела утешительно. Это означало, что намерения Багряных Шпилей не станут противоречить имперским до самого конца – а тогда это будет уже неважно. Элеазару непросто будет исполнить свою угрозу, если он и вся его школа окажутся мертвы. Однако Конфаса тревожил другой вопрос: отчего Майтанету вообще пришло в голову призвать Багряных Шпилей? Разумеется, если и существовала школа, способная разгромить кишаурим в открытом противостоянии, это были именно Багряные Шпили. Однако, если подумать, вероятность того, что именно эта школа согласится принять участие в Священной войне, была минимальна. А между тем, насколько было известно Конфасу, ни к каким другим школам Майтанет не обращался. Даже к Имперскому Сайку, который являлся традиционным оплотом в борьбе против кишаурим на протяжении всех джихадов. Он сразу призвал Багряных Шпилей.

Почему?

Это возможно только в одном случае: если Майтанету каким-то образом стало известно о вражде Багряных Шпилей с кишаурим. Но этот ответ был еще тревожнее самого вопроса. Теперь, когда почти все имперские шпионы в Сумне были уничтожены, у империи и без того было достаточно оснований опасаться коварства Майтанета. Но это! Шрайя, который смог внедриться в магическую школу? Да еще не какую-нибудь, а Багряных Шпилей!

Конфас уже давно подозревал, что именно Майтанет, а отнюдь не дом Икуреев, обосновался в центре паутины Священной войны. Однако поделиться своими сомнениями с дядей не осмеливался. Дядюшка, когда пугается, делается еще глупее, чем обычно. Вместо этого Конфас использовал этот страх в собственных целях. По вечерам, в темноте, лежа в постели в ожидании сна, он уже не упивался грядущей славой. Вместо этого он с тревогой размышлял о различных вариантах развития событий, с которыми не мог ни смириться, ни их предотвратить.

Майтанет. Какую игру он ведет? И, кстати, вообще кто он такой?

Миновало еще немало дней, прежде чем наконец пришли вести. Священное воинство простецов было уничтожено.

Поначалу сведения поступали обрывочные. В срочных сообщениях из Асгилиоха докладывалось о десятке – или около того – галеотов, которым удалось бежать и перевалить через отроги Унарас. Войско простецов было наголову разбито на равнине Менгедда. Вскоре после этого прибыли два гонца от кианцев. Один привез отрубленные головы Кальмемуниса, Тарщилки и человека, отдаленно напоминающего Кумреццера, другой доставил тайное послание от самого Скаура. Послание адресовалось лично Икурею Конфасу, бывшему заложнику и воспитаннику сапатишаха. Оно было кратким:

Мы не смогли сосчитать останки твоих сородичей-идолопоклонников, столь много пало их от нашей праведной руки. Слава Господу Единому, Пребывающему в Одиночестве. Знай, что дом Икуреев услышан.

Конфас отпустил гонца и провел несколько часов в раздумьях у себя в покоях. В его памяти снова и снова сами собой всплывали слова: «…столь много пало их… мы не смогли сосчитать…»

Несмотря на то, что Икурею Конфасу было всего двадцать семь лет, он повидал немало кровавых битв, так что без труда мог воочию представить себе поле битвы с горами разбросанных по всей равнине Менгедда трупов айнрити, пялящихся рыбьими глазами в землю или в почти бездонное небо. Однако отнюдь не чувство вины ввергло его в задумчивость – и, возможно, даже в некое странное подобие печали. Нет, то был масштаб этого первого завершенного деяния. Казалось, будто до сих пор дядины планы были чересчур абстрактными, чтобы осознать их истинный размах. Икурей Конфас был поражен тем, что совершили они с дядей.

«Дом Икуреев услышан…»

Пожертвовать целой армией людей! Только боги осмеливаются на подобное.

«Нас услышали».

Конфас сознавал: многие заподозрят, что это совершилось по слову дома Икуреев, однако наверняка не будет знать никто. И странная гордость пробудилась в его душе: тайная гордость, не имеющая отношения к оценке других людей. В анналах великих событий будет немало повествований об этом первом трагическом акте Священной войны.

Историки возложат всю ответственность за катастрофу на Кальмемуниса и на прочие Великие Имена. В родословных их потомков они будут запятнаны стыдом и позором.

А про Икурея Конфаса никто не упомянет.

На миг Конфас ощутил себя вором, тайным виновником великой потери. И восторг, который он ощутил, был сродни экстазу сладострастия. Теперь Конфас отчетливо понимал, отчего ему так нравится этот род войны. На поле битвы каждый его поступок открыт для обсуждения. А тут он стоял выше пересудов, вершил судьбы с высоты, недоступной осуждению. Он пребывал сокрытым во чреве событий.

Подобно Богу.

И промолвил нелюдский король слово, вызывающее боль: