Р. Бэккер - Воин кровавых времен

Железо свистело, описывало круги, вспарывало воздух, искало, прощупывало…

Они сошлись вплотную. Попытались пересилить друг друга. Найюр нажал, но противник казался непоколебимым.

— Какой талант! — воскликнул Сарцелл.

По лицу его пробежала дрожь. Как? Найюр, пошатываясь, сделал несколько шагов по опавшей листве и горячим камням. Краем глаза он заметил Умиаки, вцепившегося в солнце стариковскими пальцами ветвей. Меч Сарцелла был повсюду; он прорезал и пробивал его оборону. Череда безрассудных действий спасла ему жизнь. Он отскочил.

Голодная толпа вопила и орала. Сама земля у него под сандалиями гудела.

Изнеможение и боль, бремя старых ран.

Их клинки схлестнулись, разлетелись и закружили в лучах солнца. Они лязгали и скрежетали, словно зубы.

Весь в поту, словно лошадь в мыле. Каждый вздох — словно нож в грудь.

Загнанный под крону Умиаки, Найюр краем глаза заметил Серве, привязанную к Дунианину; ее почерневшее лицо запрокинулось, под съежившимися губами обнажились зубы. Гомон толпы стих. Границы между землей и черным деревом осыпались. Что-то наполнило Найюра, швырнуло вперед, развязало обвитые шрамами руки. И он взвыл голосом самой Степи, и меч его разорвал воздух…

Один. Второй. Третий. Удары, которые могли бы развалить надвое быка.

Сарцелл споткнулся, пошатнулся — но спасся, совершив нечеловеческий прыжок назад, с пируэтом в воздухе. Он приземлился на полусогнутые.

Улыбка исчезла.

Черная грива Найюра слиплась от пота, грудь тяжело вздымалась над запавшим животом. Найюр вскинул руки, глядя на взбудораженную толпу.

— Кто?! — взревел он. — Кто всадит нож в мое сердце?! И он снова ринулся на шрайского рыцаря, гоня его прочь из тени Умиаки. Но хотя бешеная атака Найюра нарушила стиль Сарцелла, в его движениях проступила некая прекрасная четкость — столь же прекрасная, сколь и несокрушимая. Внезапно Сарцелл с силой взмахнул мечом, как будто это была игра.

Его длинный клинок описал сверкающий круг, чиркнул Найюра по щеке, срезав кожу…

Найюр отступил, взвыв от ярости.

Кончик меча рассек ему бедро. Найюр поскользнулся на крови и упал, открыв горло… Болезненный удар об камни. Гравий, впившийся в кожу.

«Нет…»

Чей-то сильный голос перекрыл рев Священного воинства.

— Сарцелл!!!

Это был Готиан. Он прекратил спорить с Элеазаром и теперь с опаской приближался к рыцарю-командору. Толпа вокруг внезапно стихла.

— Сарцелл…

В глазах великого магистра читались потрясение и недоверие.

— Где…

Готиан заколебался, сглотнул.

— Где ты научился так драться?

Рыцарь Бивня быстро развернулся; лицо его превратилось в маску почтительного подобострастия.

— Мой лорд, я…

Внезапно Сарцелл забился в конвульсиях и закашлялся кровью. Найюр проводил его падающее тело до самой земли и лишь потом выдернул меч. После чего, на глазах у ошеломленного магистра, одним ударом снес голову с плеч. Он запустил руку в густые, спутанные черные волосы и высоко поднял отрубленную голову. И лицо расслабилось и раскрылось, словно сжатая ладонь, словно кишки, хлынувшие из вспоротого живота. Готиан упал на колени. Элеазар отшатнулся и едва не рухнул на руки рабам. Рев толпы — ужас и торжество. Буйство откровения.

Найюр швырнул голову под ноги колдуну.

4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд

Покрикивая друг на друга в страхе и нетерпении, наскенти разрезали веревки, связывавшие Воина-Пророка с его мертвой женой. Казалось, будто на весь Карасканд опустилось безмолвие.

Келлхус знал, что смертельно слаб, но нечто необъяснимое двигало им. Он откатился от Серве, оперся руками о колени, потом отмахнулся от обезумевших учеников и встал прямо. Кто-то набросил ему на плечи покрывало из белого льна. Пошатываясь, он вышел из тени Умиаки и поднял лицо навстречу солнцу и небу. В нескольких шагах от него застыл в оцепенении Найюр, а за ним — Элеазар. Инхейри Готиан, спотыкаясь, сделал несколько шагов, упал на колени и заплакал. Келлхус улыбнулся с беспредельным состраданием. И повсюду, куда бы он ни взглянул, люди преклоняли колени…

«Да… Тысячекратная Мысль».

Казалось, не существует более ничего, никаких ограничений, что могли бы привязать его к этому месту — к какому бы то ни было месту… Он был всем, и все было им… Он — один из Подготовленных. Дунианин.

Слезы потекли по его щекам. Рукой в сияющем ореоле он коснулся груди Серве и оторвал сердце от ребер. Под крики обезумевшей толпы он вытянул вперед руку. От капелек крови камни под ногами растрескались… Краем глаза Келлхус заметил раскрывшееся лицо Сарцелла.

«Я вижу…»

— Они сказали! — провозгласил он, и вопящая толпа мгновенно стихла.

— Они сказали, что я — лжец, что это из-за меня гнев Божий обрушился на нас!

Он видел опустошенные лица, лихорадочно блестящие глаза… Он поднял горящее сердце Серве на всеобщее обозрение.

— А я говорю, что мы — мы! — и есть этот гнев!

Каскамандри, неукротимый падираджа Киана, отправил послание Людям Бивня, которые, как он знал, были обречены. Послание содержало предложение — с точки зрения падираджи, необычайно милостивое. Если предводители Священного воинства перестанут сопротивляться, сдадут Карасканд и отрекутся от почитания ложных богов, то получат помилование и земли. Они станут грандами Киана, в соответствии с их статусом среди народов-идолопоклонников.

Каскамандри не был глупцом и не думал, что его предложение будет принято сразу, но кое-что понимал в отчаянии и знал, что в состязании с голодом благочестие часто терпит поражение. Кроме того, известие о том, что Священное воинство было повержено, и не мечами пророка Фана, а его словом, сотрясет нечестивую Тысячу Храмов до основания.

Ответ явился в виде дюжины скелетоподобных рыцарей-айнрити, одетых в простые хлопчатобумажные туники и вооруженных одними ножами. После спора о ножах, с которыми идолопоклонники отказывались расставаться, церемониймейстеры Каскамандри приняли их со всей учтивостью, как предписывал джнан, и провели прямиком к великому падирадже, его детям и пышно разряженным придворным грандам.

На миг воцарилась потрясенная тишина, поскольку кианцам трудно было поверить, что эти заросшие бородами бедолаги могли причинить столько неприятностей. Затем, после ритуального представления, двенадцать посланцев хором воскликнули: «Сатефикос кана та йериши анкафарас!» — выхватили ножи и перерезали себе глотки.

Устрашенный Каскамандри крепко прижал к себе двоих младших дочерей. Они плакали и всхлипывали, а старшие дети, особенно мальчики, возбужденно переговаривались. Падирид-жа повернулся к онемевшему переводчику…