Тэд Уильямс - Явившийся в пламени

Даже многие годы спустя я просыпаюсь среди ночи и вижу перед собой его страдающее лицо. И каждый раз знаю, что бессильна облегчить его страдания.

И я хочу рассказать об этом, чтобы призраки наконец успокоились — если это только возможно в таком месте, где призраков больше, чем живых душ. А вы слушайте внимательно — ведь это такая история, которую даже сама рассказчица понимает не до конца.

Я расскажу вам о господине Сулисе, моем знаменитом отчиме.

Расскажу о том, что напророчила мне колдунья.

Расскажу о своей любви, которую потеряла.

Расскажу о той ночи, когда увидела явившегося в пламени.

Подарки Телларина были скромными, но для меня на свете не было ничего дороже. Мой любимый носил мне сладости и смеялся, глядя, с какой жадностью я их поедаю.

— Ах, малютка Бреда, — не чудо ли, что простой солдат украдкой носит медовые финики королевской дочке! — И он целовал меня, прижимался своими шершавыми щеками к моим и целовал, и это было слаще всех фиников на свете.

Но Сулис не был по-настоящему королем, а я не была ему родной дочерью.

Телларин был прав в одном. Когда я видела моего солдата или слышала его свист под окном, это в самом деле было настоящее чудо.

Мой родной отец, от чресл которого я произошла, погиб в холодных водах Королевского озера, когда я была совсем еще маленькой. Его спутники рассказали, что большая рыба-копье попалась им в сети и утащила моего отца Риквалда за собой в глубину, но многие шептали, что спутники-то и убили его, а потом утопили, привязав к ногам камни.

Все знали, что мой отец получит штандарт и копье Великого Тана на следующем собрании танов Озерного Народа. И отец его, и дядя были Великими Танами до него, поэтому поговаривали, что Бог недаром его поразил — негоже, мол, одному роду удерживать власть так долго. Говорили еще, что тем, кто был с отцом в лодке, просто уплатили постыдное золото, чтобы они утопили его в пользу какого-то другого рода.

Я все это знаю только по рассказам моей матери Синетриты. После смерти отца она осталась молодой вдовой с двумя детьми — мне не минуло еще и пяти, брат Эльфрик был на два года старше. И мы все переехали жить к отцу моего отца, потому что мы, дети, были последними в его роду, а среди эркилендского Озерного Народа наша кровь ценилась очень высоко. Но этот дом не стал для нас счастливым. Годрик, мой дед, сам был Великим Таном два десятилетия, пока болезнь не одолела его, и возлагал большие надежды на моего отца — но отец умер, и человек из другого рода получил на глазах Годрика копье и штандарт. Все, что бы ни случилось с тех пор на свете, убеждало деда в том, что хорошие времена Эркинленда и Озерного Народа остались позади.

Годрик умер, когда мне еще не исполнилось семи, но и за этот краткий срок успел сделать мою мать несчастной. Он все жаловался и корил ее за то, как она ведет дом и воспитывает нас с Эльфриком. Дед проводил много времени с братом, стараясь сделать из него мужчину, который вернет нашему роду копье и штандарт, но брат был слишком хил и робок — из тех, кто способен управлять только собственным домом. Годрик винил в этом мою мать, говоря, что она испортила сына бабьим воспитанием.

Я деда заботила куда меньше. Он никогда не был жесток со мной — только суров и немногословен, но меня так пугали его белая борода, бранчливый голос и отсутствие нескольких пальцев, что я всегда дичилась его. Это была еще одна из причин, по которым он утратил вкус к жизни, о чем я теперь сожалею.

Да, горьким было время вдовства для моей матери. Из хозяйки собственного дома и жены Великого Тана она сделалась одной из трех взрослых дочерей в доме сурового старца: одна из сестер моего отца тоже лишилась мужа, а младшую так и не выдавали замуж, чтобы она заботилась о старике на склоне его лет.

Мне думается, мать тогда приняла бы руку даже самого бедного рыбака, имей он только свой дом и не будь у него никого из родных. Но вместо этого к ней посватался человек, чье имя заставляло трепетать всех и каждого.

— Какой он, твой отчим? — спросил однажды Телларин. — Расскажи мне о нем.

— Он твой господин и повелитель, — улыбнулась я. — Что еще можно к этому добавить?

— Скажи мне, что он говорит и делает в кругу семьи, у себя за столом. — И лицо Телларина сделалось вдруг по-мальчишески удивленным. — Надо же! Мне кажется кощунственным даже спрашивать об этом.

— Он такой же человек, как и все. — Я закатила глаза. Вольно же людям представлять других большими и важными, а себя — ничтожными козявками. — Он ест, и спит, и пускает ветры. Когда мать была жива, она говорила, что он занимает в постели больше места, чем трое других, вместе взятых, потому что мечется во сне и говорит вслух при этом. — Я нарочно принижала отчима, потому что мне казалось, будто Телларин интересуется им больше, чем мной.

Мой наббанский солдат посерьезнел.

— Как он, должно быть, горевал, когда она умерла. Он, наверное, очень любил ее?

Как будто я не горевала! Я поборола искушение снова закатить глаза и сказала со всей уверенностью юности:

— Я думаю, он вовсе ее не любил.

Мать сказала однажды, что, когда отчим со своими присными впервые появился на луговых землях, держа путь к Королевскому озеру, всем показалось, будто это небесное воинство спустилось на землю. Трубы возвещали об их приближении, и люди сбегались отовсюду, словно к процессии, несущей святую реликвию. Доспехи и копья рыцарей сверкали, начищенные до блеска, а на знаменах была вышита золотом цапля — герб их господина. Даже кони наббанийцев были крупнее и горделивее, чем наши эркинлендские лошадки. За воинами шли стада овец и крупного скота, ехали вереницы повозок — поезд был столь велик, что след от него виден на земле и теперь, шесть десятилетий спустя.

Я была тогда ребенком и ничего этого не видела — слышала только, о чем мать с тетками перешептывались за шитьем. К нам прибыл могущественный властелин, говорили они, наббанский вельможа, называемый многими Сулисом-Отступником. Он изгнан из родных краев — говорят, сам Лектор повелел так под угрозой отлучить его от Церкви, ибо Сулис задавал еретические вопросы о жизни Узиреса Эдона, благословенного Спасителя нашего. Но кое-кто говорит, что это был заговор против него. Разозлить церковника — все равно что наступить на змею.

Церковь тогда еще не совсем утвердилась в Эркинленде, и хотя почти всех обратили в веру эдонитов, очень немногие из Озерного Народа доверяли Санселланскому Эдониату. Его, называли «поповским ульем» и говорили, что его глава печется не о Боге, а о собственном преуспеянии.