Тэд Уильямс - Трон из костей дракона

— Вы говорили, что вам не повезло, отец, — сказал он, меняя тему. — Могу я узнать, что вы ищете?

— Монаха, — прорычал огромный человек. — Брата-монаха, я хотел сказать, да еще парнишка при нем. Я прочесал пристань сверху донизу.

Хозяин таверны улыбнулся, вытирая фартуком тяжелую бутыль:

— И вы пришли сюда под конец? Прошу простить меня, отец, но боюсь, что ваш бог решил испытать вас.

Большой человек хрюкнул и оторвался от зля.

— Что ты хочешь сказать?

— Так они же были здесь — были, если только это та самая пара. — Удовлетворенная улыбка трактирщика окаменела, когда монах поднялся со скамьи. Его покрасневшее лицо оказалось в нескольких дюймах от лица трактирщика.

— Когда?

— Д-два-три д-дня назад — я не уверен…

— Ты действительно не уверен? — угрожающе спросил монах. — Или просто хочешь денег? — Он мрачно похлопал себя по одеянию. Трактирщик не знал, кошелек иди нож нащупывает этот странный Божий человек; как бы то ни было, он никогда особенно не доверял эйдонитам, и проживание в самом космополитичном городе Эрнистира не улучшило его мнения о них.

— О нет, отец, правда! Они… они были здесь несколько дней назад. Спрашивали о ложе в Пирруин. Монах маленький такой, лысый? Парнишка узколицый, черноволосый? Они были здесь.

— Что ты им сказал?

— Чтобы шли к старому Гелгиату, к «Иргвд Рам» — эта таверна с веслом, нарисованным на входной двери, у конца ближнего берега!

Трактирщик в ужасе замолчал, потому что огромные руки монаха легли ему на плечи. Будучи вполне сильным мужчиной, он чувствовал, что его держат легко, как ребенка. Через мгновение у него закружилась голова от сокрушающего ребра объятия, так что когда монах вслед за этим сунул ему в руку золотую монету, он мог только тихо хрипеть, пытаясь расправить сдавленные легкие.

— Милостивый Узирис да благословит твой трактир, эрнистириец, — прогремел огромный человек, и по всей улице головы рыбаков повернулись на шум. — Это первая удача с тех пор, как я начал этот Богом проклятый поиск! — Он протиснулся в дверь со скоростью, достойной человека, бегущего из горящего дома.

Трактирщик медленно вздохнул, морщась от боли, и сжал в кулаке монету, еще теплую от огромной руки монаха.

— Сумасшедшие, как лунатики, эти эйдониты! — сказал он себе. — Вот уж тронутый!

Она стояла у поручней и смотрела, как скользит прочь Абенгейт, отступая в туман. Ветер растрепал ее коротко остриженные волосы.

— Отец Кадрах! — крикнула она. — Идите сюда! Видели ли вы когда-нибудь что-то более прекрасное? — Она указала на расширяющуюся полосу зеленых вод океана, отделявшую их от туманной серой линии берега. Над пенистым кильватером корабля с криками носились чайки.

Монах слабо махнул рукой с того места, где присел у груды связанных бочек.

— Ты наслаждайся… Малахиас. Я никогда не был особенно хорошим мореплавателем. Видит Бог, я не думаю, что это путешествие может что-нибудь изменить, — он вытер со лба соленые брызги — или капли пота. Кадрах не выпил ни капли вина с тех пор, как ступил на палубу корабля.

Мириамель подняла голову и увидела двух эрнистирийских матросов, с интересом наблюдающих за ней с верхней палубы. Она тряхнула головой, встала и подошла, чтобы сесть рядом с монахом.

— Почему вы поехали со мной? — спросила она через некоторое время. — До сих пор я не могу этого понять.

Монах не поднял глаз:

— Поехал, потому что леди заплатила мне.

Мириамель натянула капюшон.

— Ничто не может так, как океан, напомнить о том, что действительно важно, — сказала она тихо и улыбнулась.

Ответная улыбка Кадраха получилась невыразительной и слабой.

— Ах, видит милостивый Бог, это правда, — простонал он. — Мне он напомнил, что жизнь прекрасна, море полно предательства, а я дурак.

Мириамель таинственно кивнула, глядя на раздувшиеся паруса.

— Эти прекрасные вещи действительно стоит вспомнить, — сказала она.

— Нам некуда спешить, Элиас, — рычал Гутвульф. — Никакой спешки. Наглимунд — крепкий орешек… дьявольски крепкий. Вы знали, что так будет. — Он и сам слышал, как невнятна была его речь: ему пришлось выпить перед тем, как встретиться со своим старым другом. Граф Утаньята не чувствовал себя больше свободно с королем, тем более что принес ему плохие новости.

— У тебя было две недели. Я дал тебе все — войска, осадные машины — все! — Король, нахмурившись, ущипнул себя за подбородок. Лицо его было болезненно искаженным, казалось, что он избегает встретиться глазами с Гутвульфом. — Я не могу больше ждать! Завтра — канун летнего солнцестояния.

— А какое это имеет значение? — чувствуя себя продрогшим и больным, Гутвульф отвернулся и выплюнул потерявший вкус кусок цитрила — в шатре короля было холодно и сыро, как на дне колодца. — Никому еще не удавалось захватить одну из великих крепостей за две недели, разве только в рядах защитников были предатели и крепость была плохо подготовлена к осаде — а эти наглимундцы дерутся как загнанные в угол звери. Будьте терпеливы, ваше величество; терпение — это все, что нам нужно сейчас. Мы уморим их голодом за считанные месяцы.

— Месяцы! — раздался глухой смех Элиаса. — Он говорит о месяцах, Прейратс.

Красный священник оскалился в безразличной улыбке скелета.

Смех короля внезапно смолк. Элиас низко опустил голову, едва не касаясь подбородком рукояти серого меча, стоящего у него между колен. Что-то в этом мече было отвратительно Гутвульфу, хотя он и понимал, что глупо испытывать такие чувства к обыкновенной вещи. И все-таки в последние дни Элиас нигде не появлялся без меча, словно клинок был какой-нибудь избалованной комнатной собачонкой.

— Сегодня у тебя есть последний шанс, Утаньят, — голос Верховного короля был хриплым и тяжелым. — Или ворота будут открыты, или мне придется принять… другие меры.

Гутвульф встал, он слегка покачивался.

— Ты обезумел, Элиас, ты обезумел! Как мы можем… саперы прорыли только половину… — Голова у него кружилась. Он замолчал, пытаясь сообразить, не слишком ли далеко он зашел. — Какое нам дело до кануна летнего солнцестояния? — Он снова умоляюще опустился на одно колено. — Скажи мне, Элиас.

Граф боялся вспышки гнева своего рассерженного короля, но была у него и слабая надежда на возвращение старой дружбы. Он не дождался ни того, ни другого.

— Ты не сможешь понять, Утаньят. — Пристальный взгляд покрасневших глаз короля упирался в стенку шатра или в пустоту. — У меня есть… другие обязательства. Завтра все переменится.

Саймон думал, что хорошо знает, что такое зима. После перехода через безлюдные просторы Белой пустыни, бесконечной вереницы однообразных дней, полных ветра, снега и рези в глазах, он был уверен, что зима уже не сможет приготовить ему никаких сюрпризов. После нескольких дней на Урмсхейме он мог только восторгаться своей прежней наивностью.