Николай Ярославцев - Меч Шеола

Быстро развел костер, выпрямился и проворчал.

— Выходи, ленивый бэр. Вижу твою хитрую морду.

Ягодка выбрался из — за деревьев и, опасливо огибая костер, с независимым видом подошел к нему.

Здесь сиди, а мне отойти надо. — Распорядился он, набрасывая тетиву на лук. — Я скоро, Ладушка.

Ходил и, правда, не долго. Вернулся с ободранной тушкой козленка. Пристроил ее над костром и скоро от костра потянулся восхитительный запах. Запах печеного мяса и душистых трав.

— Лада, Крак… И ты, ленивец!

Разрубил, истекающее соком, мясо на куски и поделил на четыре части. Правду бэру и ворону мясо досталось сырым. Но они были не в обиде, о чем можно было догадаться по их виду.

Подвинул холстину и сам вложил кусок в руку княжны.

— Надо есть, Лада. Живым живое. Много ли пользы от нас скорбящих? Люди, а особенно Свищ, не должны видеть тебя слабой и сломленной горем. Пусть видят, что пришла к ним сильной и готовой…

Но к чему она должна быть готова, не сказал.

— Ешь! — Голос звучал, как команда. Твердо и властно.

И своей рукой поднес мясо к ее рту.

— Или…

Его ладонь медленно поплыла к ее лицу. Остановилась и палец коснулся виска. Ее рука сама закончила движение, а зубы впились в мясо. А глаза повеселели. И Радогор едва приметно улыбнулся.

— Ну, вот, видишь. А ты не хотела.

— Радо, и как же я в таком виде, в грязной изорванной рубахе и портках, в которые еще трех, таких же, как я, можно затолкать, людям на глаза покажусь?

— Княжну в любом виде признать можно. — Хотел сказать он. Но сказал другое. — В этом твоей вины нет. Пусть им, не тебе, должно быть стыдно, Влада. Не тебе, им совестно будет. Обещаю!

Его рука обугленной веткой что — то уверенно чертила на, очищенной от углей, земле. Наклонилась. Линии, линии. Прямые, волнистые, изломанные. Затем линии собрались воедино, выстраиваясь в домики, башни, стены. На волнистой линии закачались лодии. А по углам рисунка легли горячие еще угли.

Радогор распростер ладонь над рисунком и угли вспыхнули не ярким светом. А его взгляд застыл, устремившись к одной из лодий. Но угли, вспыхнув, погасли. А ветерок, вдруг появившийся из неоткуда, взъерошил пепел и унес его странную картинку. Радогор поднял голову и взгляд его стал снова ясным и осмысленным. Поднялся на ноги, бросил на кострище еще один взгляд, и подошел к княжне.

— Пора спать, Ладушка. Такой тебя люди не узнают.

Покачал головой и вскинул ее на руки.

— Я не могу сегодня, Радо. — Прошептала она, пряча от него лицо. — Стыдно мне. Матушки нет, а я плоть тешить…

И всхлипнула.

— Ты только не сердись на меня, Радо.

— Ладушка, да разве я тебя затем на руки взял?

Долго возилась и ворочалась, так, чтобы не волновать лишний раз его горячее тело неосторожным прикосновением. Но как бы не укладывалась, оно все равно было всюду. Или она оказывалась так, где ее и быть бы не должно. И руки сами тянулись к нему. А губы почему — то всякий раз находили его лицо.

— Спи, Лада, спи… Рано подниму. Подгадать надо так, чтобы в воротах народа было как можно больше.

— Я сплю, Радо. — Послушно соглашалась она.

И заползала под его ладони нестерпимо греховными местами. И снова возилась и ворочалась, попрекая себя бесстыдством. А ну, как матушка ее видит?

— Не надо нам идти в город, Радо. — Снова жарко, так, что сердце заколотилось в груди неистово и часто. — Убьют нас там!

— Спи, Ладушка. Не убьют. Я видел.

— А вдруг ты чего то не разглядел и убьют? — Всхлипнула с надрывом и принялась сдирать с себя одежду. И я тебя больше не увижу. Не обниму, не поцелую. И не увижу никогда, и рук этих сильных никогда не почувствую своим телом. Матушка родная, прости ради всех богов свою бесстыдную дочь! Он, Радогор, последнее, что осталось у нее в этой жизни.

— Ладушка!

— Молчи, молчи, Радо! — Ладошкой закрыла ему рот. — Я сама за все отвечу. И не говори. Чтобы не слышал ни кто. Пусть на мне одной будет этот грех. А тебя даже не коснется. Радо мой, Радо!

Так и уснула, повторяя припухшими губами его имя.

А он еще долго не мог уснуть. Лежал, подперев голову ладонью. И не сводил глаз с ее испуганного лица, поглаживая ее своей ладонь, как малое дитя и словно стараясь укрыть от всех, свалившихся на нее, бед. А она всхлипывала, терла кулачками глаза. Вытирая даже во сне бегущие слезы и жалась к нему в испуге, а он еще крепче сжимал ее в своих руках.

Проснулась сама, на рассвете. С подпухшими от слез глазами, но спокойная и уверенная в себе.

— Ты, как всегда прав, Радо. Горе уходит, остается печаль. — Проговорила она, глядя в сторону, натягивая на себя свою нелепую одежду. — Но с этим можно жить. А, кроме того, у меня есть ты. А это много больше того, что бы меня ждало в княжеском тереме. Нам не следует бежать. Я хочу посмотреть в лицо убийцам моих родителей.

Едва отворились городские ворота и место у них заняла дневная стража, как над воротной башне подлетел огромный в руку высотой аспидно — черный, ворон. Покружил недолго и гордо заявил о своем появлении.

— Крак — к!

И почти одновременно с этим из леса на дорогу к городу вышел молодой и, не по возрасту крепкий, парень, одетый в кожаный, порезанный на ленты, подкольчужник. Подкольчужник туго перепоясывал широкий, двойной кожи, поясной ремень с боевым ножом. И с луком в левой руке. За плечом у парня не по здешнему торчала рукоять меча с рукоятью в виде головы диковинного зверя, в глазах которого сверкали два огромных самоцвета. Еще один нож дразнил рукоятью из — за голенища сапога. И целая связка ножей, широких и коротких на ремешке свисала с его шеи на грудь этого парня.

Рядом с парнем, косолапя и загребая дорожную пыль передними лапами, важно, храня величавое достоинство вышагивал молодой, полный сил, бэр. Бурая шерсть его лоснилась и сверкала в лучах утреннего солнца от сытости и избытка сил.

На спине бэра, перекинув ноги на одну сторону лицом к парню сидела девушка с горделиво вздернутым подбородком. Правда, если бы не длинные, распущенные по плечам, волосы, определить, что это девушка было бы невозможно, поскольку весь ее наряд состоял из мужской изорванной рубахи и таких же изорванных портов. К тому же девушка была босой.

Не спеша приблизились к воротам и девушка подняла на стражников синие. Небесной чистоты, глаза.

— Или не признали, вои? — Тихо, но властно спросила она. А бэр, на спине которого она сидела рассерженно заворчал. Вытянув морду вперед и царапнув землю когтистой лапой.

Народ, что был в это время перед воротами и за ними, замер. А потом над головой прошелестел чей — то испуганный женский возглас.

— Княжна! Владислава!

— Живая!

Один из стражников незаметно попятился, смешался с толпой и исчез в улице.