Кайрин Дэлки - Война самураев

Настроение у Мунэмори было почти радужным. С тех пор как Такакура ездил на богомолье, жизнь в столице текла размеренно и без происшествий. Киёмори был счастлив: его внук наконец-то взошел на трон. От него, Мунэмори, никто ничего не ждал, что было по-своему замечательно. «Беда высокого чина в том, что все начинают требовать от тебя важных решений, а после ужасно винят, если что вышло не так, — думал он. — Жаль, я раньше не понимал насколько лучше живется, когда тебя держат за дурака».

Мунэмори на миг замер, любуясь одним особенно прекрасным ирисом, как вдруг ворота распахнулись и в сад ворвался Корэмори, старший сын Сигэмори, в пылу своих семнадцати лет.

— Дядя, ты слышал новости?

— Новости? — переспросил Мунэмори с упавшим сердцем.

— Государь-инок Го-Сиракава как-то исхитрился издать указ, призывающий Минамото ополчиться на нас, Тайра. Эта грамота ходит по всем восьми восточным землям, и есть слух, будто против нас собирают великое воинство.

Мунэмори выпустил цветок из пальцев.

— Не… не может быть. Он не посмел бы!

— Я слышал об этом из надежных уст. Должно быть, Го-Сиракава решил испытать судьбу. Ты — глава Тайра. Дай приказ, и я поведу наших воинов на восток.

— Э-э… Знаешь, я ведь не могу действовать без согласия с отцом, без его одобрения. Кто-то должен отправиться в Фуку-хару и известить его. Вот тебе и задание: поскачи к Киёмори и опиши положение дел, — сказал Мунэмори, а сам подумал: «По крайней мере отцовская ярость меня не коснется».

— Но, дядя, — возразил Корэмори, — чем долее мы медлим, тем больше наш враг входит в силу!

— Разве ты забыл? Минамото рассеяны, словно рисовые зерна по песку. Им понадобятся месяцы, чтобы собрать какое-нибудь подобие войска, и даже тогда далеко им будет до Тайра. Теперь оставь меня и поспеши в Фукухару, уведомить Киёмори. Явишься ко мне, когда узнаешь его мнение обо всем этом.

Корэмори нахмурился, но поклонился как подобало и вышел.

Мунэмори тем временем вздохнул и отправился в самую темную, самую тесную каморку своей усадьбы. Давно он уже ею пользовался, однако внутри до сих пор стоял запах дыма и благовоний. Задвинув все ставни и перегородки, Мунэмори зажег жаровню и стал ждать. Ждать и ждать.

— Да появись же! — прорычал он в никуда.

Тут благовоние вспыхнуло и исчезло в пламени, а над ним возникла призрачная голова Син-ина со впалыми щеками.

— Как ты посмел кликать меня, словно мальчишку?!

— П-простите, — отозвался Мунэмори, — но дела не терпят.

— Плевать я хотел на твои дела! — взорвался дух. — С тобой я покончил — ты, ничтожный, презренный недоумок. Я нашел другого вассала, который лучше всех послужит моей воле. Отныне ты сам по себе, великий глава Тайра. Теперь поглядим, устоишь ли ты со своими сородичами против великой рати, которую я воздвигну вам на погибель! Давай, покажи свою силу! — С хохотом лицо Син-ин растворился во тьме, а Мунэмори остался сидеть на иолу, оцепенев от потрясения.

Нии-но-Ама не давала слухам о бунте лишить себя покоя. В эти весенние дни у нее нашлась куда более важная забота: пестовать маленького императора Антоку, как и положено бабушкам. Она учила его говорить «обаасан» [68] Бабушка (яп.). и радовалась каждой улыбке и младенческим неуклюжим объятиям.

Теперь, наделенная правом Трех императриц, Нии-но-Ама была вольна ходить по всему Дворцовому городу, посвящая, впрочем, всякую свободную минуту маленькому императору. Когда только выпадал случай, она подводила его к святилищу в центре Дайдайри и говорила:

— Здесь, внучек, покоится священное зеркало Аматэрасу. Аматэрасу — твоя прапрапрабабушка из древнейших времен, а это самое зеркало однажды выманило ее из грота, когда она решила укрыться от мира.

Затем Нии-но-Ама подводила Антоку к хранилищам других двух сокровищ, которые в ту пору часто меняли расположение — в Дворцовом городе, увы, стало небезопасно. Всякий раз, указывая на ожерелье с изогнутой яшмой, Нии-но-Ама поясняла:

— Вот наши священные камни. Говорят, они повелевают всей рыбой и прочими обитателями морей. Давным-давно мудрый правитель использовал их силу, чтобы накормить голодающий народ.

Наконец она показывала внуку священный меч.

— А вот Кусанаги, «Коситрава». История о нем долга и важна для нас, так что слушай хорошенько. — Тут Нии-но-Ама оглядывалась — не подслушивает ли кто из фрейлин — и начинала рассказ: — Кусанаги был выкован моим отцом, твоим прадедом, Владыкой морей Рюдзином. Наступит день, когда кому-то из государева рода придется вернуть его морю, чтобы спасти мир…

И Антоку слушал, раскрыв глаза и кивая головкой, точно каждое слово было ему ясно и понятно.

Киёмори потел, трясясь в крытой тесной повозке по летней жаре. Солнце уже садилось, но в эту пору даже сумерки долго не приносили прохлады. Впрочем, Киёмори не жаловался: жар согревал его старые кости, а сам он считал лучшим привыкнуть к пеклу, памятуя о том, куда вскоре отправится его душа. Зато возбужденный гомон толпы в ожидании парада на мостовой Судзяку вызвал у него прилив гордости.

Киёмори было чем гордиться. Едва прослышав о восстании, он вернулся в Хэйан-Кё и распорядился выслать войска вдогонку изменнику принцу. Монахов, занятых восстановлением Энрякудзи, он подкупил, и те не отказались примкнуть к бунтарям. Семилетнего сына Мотихито пленили, а имение сровняли с землей. Сам принц укрылся в храмах Нары, но поступившие войска Тайра вынудили его принять бой у моста Удзи и в конце концов одолели — все в течение месяца! Так Киёмори получил новую победу и новый залог того, что удача Тайра еще не иссякла.

— Думаешь, она тоже кивнет, — спросил Мунэмори, его единственный сосед по карете, — как, по преданию, голова Синдзэя?

— Что-то ты мрачен, — отозвался Киёмори. — Или не горд тем, что мы снова с успехом подавили мятеж? Кроме того, Синдзэй погиб по навету клеветника, а человеком он был честным. Чего не сказать о предателе Мотихито.

— Он был принцем, особой императорской крови, — возразил Мунэмори. — Разве подобает выставлять его голову вот так, всем на обозрение?

Киёмори вгляделся в лицо сына. Как он побледнел и осунулся за последние годы! Щеки ввалились, глаза запали, словно кто-то высасывал из него жизнь.

— Что это с тобой? — спросил Киёмори. — Ты никак вздумал стыдить меня, как покойный братец?

— Нет, отец, — ответил Мунэмори. — С Сигэмори мне никогда не сравняться.

— Вот и отлично, — пробурчал Киёмори. — Сигэмори был человеком добродетельным, но родился не в тот век, не в том семействе. Как Фудзивара он был бы хорош, но как Тайра не удался.

Мунэмори помолчал минуту, а потом сказал: