Татьяна Апраксина - Реальность сердца

— О! Наше величество пожаловало! Иди сюда, величество, уши буду отрывать… Вместо обещанного отрывания ушей брат за плечи притянул Араона к себе, положил тяжелую руку на затылок и заставил опустить голову, прижаться щекой к грубой серой ткани, а потом шепнул на ухо: «Ничего не бойся…». Бывший король тут бы и свалился — но некуда было, братское объятие оказалось крепким. Потом была чехарда двух подряд обрядов — отречения и коронации, множество чужих людей и редкие пятна знакомых лиц в толпе; этих Араон пугался сильнее, чем незнакомцев. Ненавидящий взгляд церемониймейстера, господина Кертора, обжигал сильнее горящей смолы; другие, знакомые лишь по коронации и недолгому пребыванию в доме Фиора — темноволосый племянник герцога Гоэллона и очень похожий на него спутник Реми Алларэ; здоровяк-алларец; пара эллонцев — тоже казались чужими, опасными, выжидающими возможности для удара. И только рядом с Элграсом это наваждение отпускало, казалось лишь мороком, воплощением угрызений совести… Брат отказался покидать Тиаринскую обитель; Араон лишь позже узнал, в чем причина. Бывшего короля разместили в соседней келье, хотя к обители был пристроен постоялый двор, позволявший принимать самых важных гостей — но Элграс сам остался в монастыре, и велел Араону оставаться там же. Первые дни Араона никто не беспокоил. В бедно обставленной келье все время царил полумрак — ставни были закрыты, а больше одной свечи зараз послушникам не полагалось. Тишина, словно в склепе, перебиваемая только грозами за окном, да шагами неприметных монахов в серых рясах, приносивших Араону еду и питье. Юноша был за это благодарен — он хотел только спать; просыпаясь, находил обед или ужин, скромный, но сытный и вкусный, ел, запивал травяным настоем и вновь ложился спать. Ему было все время холодно, но просить монахов о теплом одеяле не хотелось; как-то проснувшись, Араон обнаружил, что ему тепло, и что он укрыт тяжелым плащом с меховой подбивкой, должно быть, принадлежавшим самому архиепископу. Брат сидел на табурете рядом, болтал ногами и улыбался.

— Выспался, медведище? — спросил он. — Или ты береза? А весной почки на тебе не появятся часом? Араон только кивнул, стесняясь заботы и радуясь ей одновременно. После сна голова была тяжелой и пустой, ни страхов, ни связных мыслей в ней не осталось.

— Вот и хорошо, — Элграс подошел к столу, взял пирожок, откусил. — О, с капустой, мои любимые! Следующий пирожок шлепнулся перед носом Араона.

— Жуй и рассказывай, — приказал король. — Все и сначала. Рассказ сначала получился путаным и невнятным; юноша боялся сказать что-то такое, в чем проявилась бы давняя — и самому теперь удивительная — обида на Элграса, отца, герцогов Гоэллона и Алларэ. Постепенно он все же разговорился, сумел, как ему казалось, объяснить, в чем было дело. Элграс слушал со странным выражением лица. Он порой касался золотого обруча, едва заметного в пышных волосах, потом отдергивал руку и чинно клал ее на колени поверх правой. Дослушав, он брезгливо скривил губы.

— М-да-ааа… Какие у нас добрые родственники! Араон удивился — он не понял, о ком говорит Элграс, и почему настолько разочарованным голосом. Спрашивать было неловко, а потом король улыбнулся и махнул рукой, одним простым жестом сметая и все сказанное, и все сделанное обоими за последний год.

— С делами твоими потом разберемся. Спасибо, что все честно рассказал. Никого не бойся. Если кто-то откроет рот — я ему сам его закрою. А ты… будешь с моим наставником разговаривать. Ему тоже врать бесполезно, даже не пробуй. И отдыхай пока. Наставника бывший король увидел на следующий день. Высокий бледный монах с прямыми светлыми волосами поначалу показался таким же суровым и равнодушным, как прочие члены ордена. Но вместо свитков с поучениями или устных нотаций он предложил Араону сыграть в кости. Юноша опешил, глядя на стаканчик и костяные кубики.

— Вам разве можно?..

— Почему нет? — улыбнулся светловолосый верзила, усаживаясь на табурет. — Мы же будем играть не на деньги. Согласны?

— Да… Игра перемежалась беседой — о всяких пустяках, и больше говорил брат Жан. Он рассказывал о своих родственниках, о штормах Северного моря и шумных портах Убли и Лите, о поездке в Брулен и дороге обратно. Араону поначалу казалось, что ему нечего сказать — чего не коснись, все было стыдным, мерзким, грязным. Пришедший к юноше монах не понял бы; слишком светлым и чистым он казался, со своими мягкими сдержанными манерами, спокойным голосом и прозрачным ясным взглядом… разве такой человек мог понять, как Араон ухитрился запутаться в самой липкой и грязной паутине на свете?

— Я хочу исповедоваться, — вместо очередного броска Араон сжал кости в кулаке.

— Здесь, в обители? — спросил брат Жан.

— Да.

— Вы должны будете подготовиться к исповеди. Араон передернулся, вспоминая, что эти слова означали у епископа Лонгина — пост, молитвы, нравоучительные беседы, необходимость просить прощения у всех, даже у тех, у кого не хотелось, и непонятно было, зачем. Движение, которое он попытался спрятать, притворившись, что замерз, не укрылось от брата Жана. Тот удивленно приподнял бровь.

— Вас это тревожит? Отчего? Юноша прикусил губу, не зная, как объяснить; он уже жалел, что затеял этот разговор, но собеседник оказался настойчив. Прищуренные светлые глаза внимательно следили за лицом Араона. Взгляд, от которого хотелось прикрыться ладонью — слишком острый, слишком глубоко проникающий.

— Предполагаю, что ваш прежний духовник не сумел объяснить вам нужности подготовки, — Араон молча кивнул и брат Жан продолжил. — Исповедь — не суд, куда приходят, чтобы защитить себя от обвинений и выслушать оправдательный приговор.

Это разговор лицом к лицу с Сотворившими, и начинаете его вы. Они-то и так знают все, в чем вы грешны, но ждут, пока вы это осознаете и будете готовы просить прощения, просить искренне и по доброй воле. Здесь нужны и смелость, и искренность, и сосредоточенность. Поэтому и нужно подготовиться к этому разговору — как ко всякому трудному делу.

— С чего нужно начинать?

— Для начала, — улыбнулся монах, — вам следует умыться. Подготовка затянулась, но это Араона уже ничуть не печалило. Ему нравились и неспешные беседы с братом Жаном, и возможность разговаривать с Элграсом, когда захочется, и даже жития святых вдруг оказались не нудными записями, которые нужно зубрить к уроку, а историями живых людей, которые совершали и ошибки, и подвиги; грешили и находили в себе силы покаяться.

— Признать проступок труднее, чем совершить его, — сказал как-то монах. — Совершая что-то дурное, мы убеждаем себя, что делаем доброе или необходимое, и это легко. Куда сложнее сказать себе, что это было злое дело, лишнее, несправедливое. Мы стыдимся поглядеть в свой поступок, ибо в его зеркале отражается что-то уродливое, и нам страшно. Но дело только в зеркале. Кривые поступки — как кривые мутные зеркала. Лучше окружать себя чистыми и ровными, верно?