Татьяна Апраксина - Реальность сердца

— Ваше величество?

— Налей мне вина. Налей. И себе налей. Пей!

— Не могу, ваше величество, я на посту, — в кубок плеснулось еще горячее, пахнущее гвоздикой и корицей вино.

— Что, боишься со мной пить?

— Нам запрещено уставом.

— А я — разрешаю!

— Слушаюсь, ваше величество! — гвардеец поднес кубок к губам. Король внимательно следил, сделает ли он глоток. Сделал. Осушил до дна — залпом, словно не вино пил, а горькое лекарство. — Разрешите идти?

— Иди… Во сколько светает? В шесть? Еще два с лишним часа… как же провести их, не сойдя с ума? Вино… нужно его допить, пусть кубок и пляшет в руках все тот же проклятый бранль, и, кажется, напевает ту же отвратную и правдивую песенку… но вино молчит, оно всегда молчит, как молчало, когда принц опрокидывал в кувшин украденную у епископа бутылку и выливал туда флакон чемеричной настойки. Лучше бы тогда — вскипело, обожгло руки, лучше бы он сам выпил кувшин до дна и умер, чем терпеть эту ночь, тишину, проклятые листовки, где кроваво-алым выведено слово «отцеубийцы»… Кубок выпал из рук, вино разлилось, но Араон этого не заметил: он уже спал, уронив голову на столешницу. Вошедшая Женевьев испуганно прижала руки ко рту: на мгновение ей показалось, что белая скатерть залита темной кровью, вытекавшей изо рта короля Араона III.

— Риттеры, риттеры! — радостно вопили мальчишки на улице. — Гляди, церийские баньеры! Шаннай сжалась на скрипучем сундуке, который служил ей постелью, накрылась с головой. Глупая слабость, ведь через стену ее не видно, а если уж войдут в дом, так под плешивой козьей шкурой не спрячешься. От конского топота на миг засвербило в ушах, потом всадники проехали мимо и свернули на соседнюю улицу. Это еще ничего не значит, а если подумать, то значит только дурное: ехали к дому брегона, а зачем же еще судье и хранителю законов призывать риттеров из самой Церии, если не для изгнания неверных? Забывчивы люди. Да и как им не быть забывчивыми, если у них отобраны последние вехи памяти? Четыре века назад в одночасье заговорили все на одном языке, а век назад и стали писать единообразно. Святые чудеса, говорили люди. «Чумное проклятье, — сплюнула Шаннай. — Выжигают память каленым железом…»

Сгорели старые свитки, ставшие в одночасье неразборчивыми. Те пергаменты, что еще годились для письма, выскоблили и пустили в дело, выписывая на них новые знаки. Одни на весь мир, от края до края — как раньше заговорили все на одном-единственном наречии. Пропадали значения имен, терялись смыслы слов, на смену им приходили другие.

Никто из жителей деревни не знал, почему бродячую знахарку зовут Шаннай, что это значит. Так назвала ее мать, родившаяся в вольном городе Шамия, а тот взял свое имя от реки, в устье которой стоял. Реку звали Шамибо, и значило это «желтая вода», но помнила об этом во всем городе только мать Шаннай, а теперь и вовсе никто не помнил, да и знать не хотел. Слово стало бессмыслицей, набором звуков, словно в птичьей трели — а что с того людям? Что им до того, что Шаннай — имя, значащее «дочь Шамии», дочь вольного города, лежавшего к западу от Сеорийской равнины? Через земли диких бруддигов, через море можно до него добраться. Можно, но уже незачем: вольный город Шамия ныне беспамятен, слеп, как крот и зол, как цепной пес. Шаннай, помнящую, как писали раньше, читавшую на мертвых языках, назвали там ведьмой и едва не забили камнями. «Неведомыми тропами водит нас Господь, — вздохнула Шаннай. — Отец Себеаса, чудотворца нашего, перебрался из Церии в Шамию, а я вот — обратно…» Нужно было одеваться и уходить — от тепла каменного очага, от верных учеников, перенимавших ее ремесло, а с ремеслом и тайное знание. Шаннай слезла с сундука, потопталась босыми ногами по засыпанному осокой полу. Срезанные с утра свежие стебли хрустели под пятками. Жаль покидать эту деревню, но, значит, такая ее судьба — опять месить грязь, забираясь все дальше к северу, дальше от ревностных в вере князей, от их риттеров в золотых полукафтаньях… Женщина полезла в сундук. Ботинки у нее были добрые, кожаные, с медными пряжками. Слишком хорошие и приметные для бродячей знахарки, но сбивать ноги на каменистых дорогах Церии не хотелось. Шаннай вздохнула, погладив шамму и бурнус, в которых приехала сюда. Местные так не ходят, и для риттера накидка с широкой красной полосой посредине — все равно, что свежий след для гончей. Жалко расставаться с теплой удобной одеждой, привычной с детства, но в Церию Шаннай приехала явно, с купцами, а уходить придется крадучись. Беглянка натянула поверх льняной рубахи шерстяную тунику, взяла плащ, сунула в котомку книгу, оставшуюся ей от матери, где была записана вся целительская мудрость лекарей Шамии, ее предков, веками избавлявших людей от хворей без всяких чудес и молитв, знанием и трудом рук. Выбраться бы за пределы владений князя Церского Хильдерига, а там, может, и удастся осесть в похожей деревне, где можно пользовать коз, коров и рожениц, детей, переевших зеленых орехов и застуженных младенцев. Жалко только с учениками расставаться, и боязно за них — ну даст Господь, не накажут, если Шаннай уйдет. Поругают, побранят, заставят отстоять в ближайшем храме на коленях всю службу, да простят. Они, пятеро крестьянских детей, здесь свои, Шаннай — чужачка, ей и первый кнут, и первый камень.

— Куда вы, матушка? — в стороне от жадных глаз учеников уйти не удалось, поняла женщина. — Матушка, да вы в дорогу собрались?

— Собралась, — угрюмо кивнула Шаннай. Редига поджала губы, потом в круглых глазищах плеснулась догадка.

— Матушка! Вы ж совсем уходите!

— Ухожу. Слышала, риттеры приехали? Пора мне уходить. Да полно плакать-то, ох, сущеглупая… Тебе же лучше! Накажут ведь. Ступай домой! Остальным передай… — Шаннай задумалась. — Пусть помнят. Молчат, но помнят. Хоть так. Пятеро поганцев, по недомыслию названных Шаннай учениками, нагнали ее уже в ночи. Крестьянские дети были лучше привычны к ходьбе, чем дочь потомственных лекарей, а потому хоть и запыхались, но догнали, а ведь явно утекли из домов, когда уже стемнело.

— Сдурели? — разозлилась Шаннай, даже посохом замахнулась на рябого Гуннада.

— Вот уж спасибо вам сердечное! Вас же мигом побегут искать, а найдут, так скажут, что я вас свела!

Пять пар упрямых глаз поблескивали в темноте. Ученики стояли перед Шаннай — с котомками, в дорожной одеже, двое даже ботинки у старших увели, вот же бестолочи бессовестные, разве ж так можно? Обчистили родительские сундуки и побежали догонять чужачку…

— Сигберт, что это у тебя на ногах надето? — грозно спросила Шаннай.

— Ботинки… — изумленно уставился вниз рыжий вихрастый мальчишка — так, словно впервые их видел.