Ева Софман - Та, что гуляет сама по себе

— Они уже на лестнице! Сейчас единственный путь из этой башни — через окно, и ты можешь обратиться птицей и улететь, а я — нет!

— Я останусь здесь!!

— Они убьют нас обоих, вот и всё!

— И пусть!!! Я… без тебя… — голос срывается в рыдания.

Ну почему, почему, почему им было отмерено три месяца? Всего три месяца светлой и счастливой жизни?

Таш берёт её руки в свои. Тихо смотрит в глаза:

— Мариэль, ты должна жить. Ради нашего ребёнка.

Из-за двери, с винтовой лестницы доносятся крики…

Она всхлипывает:

— Я…

— Да, Мариэль. Ты моё сердце, ты — моя жизнь. И он — тоже. Пока вы будете жить, я всегда буду с вами… Я всегда буду с тобой.

Мариэль плачет. Он лихорадочно целует её щёки, губы, шею. Отстраняется резко, будто боясь, что ещё миг — и не сможет.

— Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу, — он шепчет, но в шёпоте звучит сталь, — даже на том свете, где мы когда-то встретимся.

Миг, ещё миг она смотрит в его серебристо-серые глаза — а потом, рыдая, в последний раз обвивает его шею руками, касается губами губ и бежит к окну.

— Лети, — кричит он вслед, — лети так, чтобы обогнать свет!

Но она уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра — так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…

…Просыпается, просыпается!

Мариэль открывает глаза:

— Где я?

— Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, — голос звучит нежно и ласково. Осторожная рука промокает ей лоб чем-то мягким и влажным.

Будто Мариэль снова семь лет, она болеет, а мама сидит подле её кровати, не доверяя фрейлинам, собственноручно меняет ей компрессы и рассказывает сказки…

Она откидывает одеяло, — безумно жарко, — оглядывается. Подле кровати, на трёхногом табурете сидит светловолосая женщина и комкает мокрое полотенце. Поодаль, у стенки, мнётся бородатый мужик. Сколько лет, не сказать — оба явно относятся к тому типу людей, которые вырастают в юношей и девушек, а потом, минуя промежуточную стадию, в каком-то возрасте вдруг обращаются в стариков и старух. И таковыми остаются очень, очень долго.

Лица обветренные, простоватые, одеты чисто, но просто, руки огрубелые, мозолистые…

Ясно. Крестьяне.

— Кто вы и где я? — голосом Мариэль можно бриться — с такими же нотками она обычно отдавала приказы.

— Ты в Прадмунте, милая. Деревне почти у границы Озёрной с Окраинной. Меня зовут Тара Фаргори, а это мой муж Гелберт.

Фаргори… Случаем не те сидроделы, которые сидр к самому королевскому двору поставляют?

— И… как я здесь оказалась?

— А ты совсем ничего не помнишь?

Мариэль хмурится. Смутно, как сон…

…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше, пока не выбьется из сил — а потом не то лететь, не то падать вниз, вниз, в бесконечность…

…холодная белизна кругом…

…вязкое чернильное небо…

…мягкими, почти сияющими в темноте хлопьями — снег…

…мрак.

— Мой сын охотился и наткнулся на тебя. Ты лежала у лесной тропинки, почти вся под снегом… он думал, что ты мертва… потом понял, что ошибся. Но когда принёс тебя сюда, смерть в твой затылок дышала — столько пролежать в снегу, да ещё… без одежды…

Мариэль опускает глаза: сейчас на ней длинная рубаха.

И зачарованные цепочки на шее.

— Ты семидневку металась в лихорадке. Бредила, кричала что-то про восстание…

— Восстание?

— Короля же свергли, — Тара коротко, судорожно вздыхает. — Кровеснежной ночью прозвали… странно, как на деле кровавый снег не выпал… Короля, всю семью и придворных, что к восставшим не примкнули, вырезали. Теперь на троне Шейлиреар Дарфул Первый, князья позавчера ему на верность присягали…

Судорожно стиснутые пальцы вонзаются ногтями в ладони. До боли — несравнимой с той, что внутри.

— …что я говорила-то? Ах, да — ты неделю бредила. Мы уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… Потом быстро на поправку пошла. А ты… совсем ничего не помнишь? Какая с тобой напасть приключилась? Почему ты там очутилась… в таком виде?

Мариэль смотрит ей в глаза — светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…

…наивные.

Глуповатые.

— Я не помню.

— Как… не помнишь?

— Не помню, не могу вспомнить! Я помню, что меня зовут Мариэль, и… и всё. Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем я шла, есть ли у меня дом, родители…

— Тише, тише, — кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно — Тара успокаивающе касается её волос, — ничего, ты, наверное, просто устала… плоховато соображается после такого жара… Я принесу тебе поесть. И молока с мёдом. Хорошо?

— Да… спасибо.

— Вот умница. Гелберт — за мной.

Тот послушно выходит. Вперевалочку, по-медвежьи следует за женой — на кухню, вестимо.

— Бедная девочка, бедная, ох… — Тара усиленно звякает тарелками и говорит шёпотом, но Мариэль лишь чуть напрягает слух, чтобы всё расслышать. — Богиня, за что ей это?

— Думаешь, ей память отшибло? — ну да, голосом Гелберта одарили под стать походочке — явно позаимствованным у кого-то косолапого.

— А что, разве не видно? Бедная девочка. Конечно, такое пережить…

— А…

— Но я вконец уверилась, что она из господ. Говорит так… как приказывает, а это — первый признак знатной дамы. Я ж тебе говорила, она явно из знати — все эти перстни родовые, медальоны…

— И что знатная девушка делала одна в лесу, да ещё голая?

Скрип двери. Олово снежного ветра, на миг ворвавшегося в дом, глухой перестук шагов…

Кто-то пришёл.

— Она из свиты королевы или принцессы. Бежала из Окраинной, но её нагнали… Обесчестили бедняжку и бросили в лесу умирать. Спросишь, почему украшения не сняли? Мы их тоже снять не смогли, раз — побрякушки зачарованы явно, и два, если скажешь, что можно было их вместе с головой отрезать — наверное, их целью был не грабёж. Они хотели просто… поразвлечься.

— Но…

— Мам, пап! — а вот и её спаситель явился, похоже. Звучным басом он явно удался в папеньку. — Как девушка?

— Только очнулась, — шёпот Тары истекает нежностью, как патокой. Да, материнской ласки и заботы в этой женщине зашкаливающе много…

— Вы ей рассказали?..

— Конечно!

— Тогда пойду к ней. Она наверняка захочет… поблагодарить меня, — шаги.

— Альмон!

Скрип половиц затихает на миг:

— Что?

— Она ничего не помнит, кроме своего имени… но я знаю, что она из господ.

— Даже так?

— Не забывай о манерах!

— Я само воплощение манерности, — стон отворившейся двери.

Её спаситель входит в комнату: рослый широкоплечий детина, закутанный в тёмный плащ. Сальные чёрные патлы, крошечные глазки, нос даже не горбатый, а холмистый, усы щётками…

При одной мысли о том, что он видел её без одежды, Мариэль передёргивает.