Ярослава Кузнецова - Химера

Он рубил и рубил, как мясник или дровосек, напрягая мышцы и жилы, с силой выдыхая, когда меч летел вниз.

Арбалетный болт звонко ударил в забрало и отскочил.

Пахло кровью и дымом. Всегда пахнет кровью и дымом, за долгие века этот запах пропитал его насквозь.

Кровь, дым, пронзительные крики раненых и птиц.

На брусчатой мостовой лежит мертвая невенитка, серый капюшон свалился, серебряные волосы залиты кровью и вываляны в пыли.

Донжон горел, заволакивался черным маслянистым дымом, этого не могло быть, он помнил что было не так, башня загорелась позже, а он все никак не мог прорубиться к ней через плохо вооруженную толпу, но их было слишком много, они сдавливали конские бока, как волны моря, снова рявкнула пушка, стреляли уже в него, не жалея людей, толпившихся вокруг, или может уцелевшие защитники замка приняли его за врага. Башня горела и горела, и сыпалась внутрь себя, и стала факелом, печной трубой, чудовищной раскаленной гробницей, и тут его конь споткнулся и небо обрушилось сверху всей своей тяжестью.

Он открыл глаза и некотрое время молча лежал, успокаивая бешено бьющееся сердце. Ноздри и губы все еще разьедал запах паленой плоти и горящего дерева. Ядро тогда угодило в него, ломая ребра, и повалило вместе с конем, и он лежал, сглатывая собственную кровь, но ее было много и она стекала под шлем, щекоча шею. Боли он уже не помнил, а это почему то не забыл.

Жуткий запах пожарища постепенно превратился в приятный запах еды. Кто-то жарил яичницу с беконом и варил кофе. В пыльное, покрытое разводами от дождя окно косо пробивался солнечный луч. В складках старого балдахина над кроватью лежали синие тени.

Он сбросил покрывало, такое же ветхое, как и все здесь, и встал.

Внизу, на кухне, пели, довольно громко.

— Ах был я молод, и был я беспечен, — сообщил исполнитель.

Он нахмурился и спустился по лестнице на первый этаж. Лестница скрипела.

— Меня любила красотка одна.

Потемневшая от времени дверь кухни была раскрыта нараспашку, из нее пахло жареным, кофе, и свежей выпечкой. Он почувствовал, что его мутит.

— Асерли.

Губы его скривились, как от сильной горечи.

— О дааааа, это я, собственной персоной, — наймарэ оседлал массивный табурет, как насест, и придвинул к себе блюдо с рогаликами. — Рад видеть! Прекрасный день, Нож, жаль ты дрыхнешь до полудня. Как можно намеренно лишать себя наслаждения пустынными утренними улицами, этими величественными зданиями, рассветом и тишиной, которая столь…

На столе стояла спиртовка, на ней кипела джезва с кофе, рядом лежала кипа свежих газет. Старинная чугунная сковорода с початой яичницей стыла на подставке.

— Почему ты не мог вчера попасть под машину и сломать себе шею, Асерли.

— Потому что я полуночный демон, друг мой. Но что же ты стоишь? Присядь, выпей кофе.

— Я тебе не друг: Спасибо, мне не хочется.

Он прислонился к стене и, скрестив руки на груди, наблюдал за тем, как наймарэ наливает себе кофе и тщательно намазывает рогалик маслом.

— Мммммм, как же там дальше….ай рири дам, там да ридамм, — Асерли куснул рогалик и уставился на него блеклыми глазами. Безгубый рот растянулся в ухмылку. — Прекрасный день, просто прекрасный. Ты долго будешь подпирать стену, друг мой?

— Долго. Пока ты не уберешься.

— Должен заметить, что в таком случае тебе придется простоять здесь не менее четырех недель.

— Что тебе здесь нужно?

— В том то и дело! — наймарэ радостно отсалютовал кофейной чашечкой. — Абсолютно ничего. Упоительное, восхитительное безделье. Четыре недели, ты даже не представляешь себе, сколько энергичный человек способен сделать за это время.

Он придвинул к себе газеты и вперился в текст.

— Ты здесь не по приказу, — прошептал он, чувствуя, что внутри все обрывается. — Ты сам по себе.

— Именно, именно! Ты как в воду глядишь, Нож. Какая великолепная проницательность! Именно что не по приказу, а сам по себе. Когда эта милая, во всех отношениях прекрасная дама, пусть может быть совсем чуточку неосведомленная, но неизменно прекрасная… Эй Нож, что-то ты побледнел, может воды? Газовая плита опечатана, но вода в кране есть, я проверял. Так вот, когда эта очаровательная дама сказала мне, что подумает с месяц и забыла отослать меня обратно, я просто остолбенел, Я не поверил своим ушам, Нож! Я даже переспросил ее.

— Клятая Полночь…

— Вот возьму и вымою тебе рот с мылом, Нож, — блеклые, как две оловянные монетки, глаза наймарэ вдруг полностью залило черным — и радужки и белок. Потом он сморгнул и морок рассеялся.

— Впрочем, что с тобой делать, вечно ты бродишь мрачный и всем недовольный. Норовишь выставить меня каким-то чудовищем, — Асерли приложил ко лбу два рогалика и нагнул голову, словно собираясь боднуть. Я так думаю, это от нехватки витаминов. Ты принимаешь витамины?

— Нет.

— Вот! В том-то все и дело. И спишь в одежде, фу, все помялось, пылища тут у тебя. Ну ничего, я наведу порядок.

Асерли снова воткнулся в газету.

— Нет, ты подумай, что творят твои коронованные родственнички, — вдруг хмыкнул он. — Нефтяные вышки в Полуночном море. Скоро открывают еще одну, с помпой, с шумом. Не желаешь поприсутствовать? Не отвечай, вижу, вижу, что нет. Странно, что альфары их не остановили. Или им все равно, как ты думаешь?

— Я не знаю.

— И я не знаю, впрочем, сегодня я этим заниматься не намерен. Я иду в оперу. Знаешь, в Катандеране прекрасная опера, королевская. Ставят "Гибель Летты". Чудесная, хотя и довольно консервативная постановка, тут вот — острый палец наймарэ потыкал в газетную статью — пишут, что просто дух захватывает. Нож, ты куда?

Он аккуратно затворил за собой дверь кухни и побрел наверх.

Дом семейства Агиларов находился в верхнем ярусе столицы, совсем недалеко от стен королевского замка. Двухэтажный особняк, утопающий в сирени и цветущих каштанах, беленый каменный куб, надстроенный и обвешанный со всех сторон узорным фахверком. Башенки, мансарды, веранды — целый сказочный средневековый городок. По переходам и терраскам сновали женщины в цветастых платьях, в распахнутых окнах полоскались занавески, из одного кто-то высовывался и махал рукой, в комнатах играл радиоприемник, с верхней мансарды доносились фортепьянные гаммы. Под каштанами, на зеленой лужайке, маленькая девочка уговаривала собаку прыгнуть в обруч, собака скакала вокруг и лаяла.

По выложенной терракотовыми плитками дорожке, навстречу машине, ехал на трехколесном велосипеде серьезный ребенок в панаме.

Рамиро остановился в воротах. Ворота никто не открывал — они так и были гостеприимно отворены на улицу.

— Побибикай, — посоветовала Лара, разглядывая окна из-под руки. — Нас не видят. Тут всегда такая суета.