Ярослава Кузнецова - Химера

— Ты меня за руку взял.

— Я тебе просто помог, вписал в твой реестр еще строчку. Ты ее, конечно, сотрешь, в твоем утвержденном и заверенном списке таких строчек не водится. Но если вписывать ее упорно и достаточно долго, глядишь, она в твоем списке все-таки останется. Сможешь сам сюда ходить, без моей помощи.

— Правда?

День улыбнулся. Сморщил нос, не ответил. Убрался из поля зрения. Рядом зашуршала листва, щелкнула пряжка на рюкзаке. Кровь унялась, Рамиро сел и снова прислонился спиной к дереву. Чертова нога. Надо перемотать.

— Какая гадость эти ваши галеты, — пробурчал напарник с набитым ртом. — Лучше бумагу жевать, честное слово…

Если задержаться в этом месте на ночь, то на лес опустятся дымчатые сумерки, и туман станет холодным, а День исчезнет и вернется только под утро. Пару раз Рамиро находил поблизости оленьи следы, здоровенные, размером с его руку с растопыренными пальцами — а рука у Рамиро была немаленькая. Совы в темноте смотрят кошачьими глазами, на границе сна слышится рычание — ударом, как человеческий вскрик.

Когда Рамиро был подростком — он мечтал о волшебном. Зачитывался книгами о дролери и Рыцаре-под-Холмом. Мечтал когда-нибудь, что краем глаза, мельком, увидит чудо.

Когда чудо суют тебе каждый день, как пластырь или бутерброд — сердце начинает сбоить. Разум, впрочем, тоже. Главное — не задумываться.

Он все-таки зашевелился, носком сапога поддел пятку другого, пытаясь стащить, потом замер, прислушиваясь.

В небе, нарастая, возник гул. Знакомый до ломоты в зубах. Макабринские "мертвые головы", как они тут оказались? Не один — много, целая эскадрилья.

Не может быть.

— День?

Напарник спал на сухом мху, съехав со своего рюкзака, рука откинута, недоеденная галета выпала из разжавшихся пальцев. В синем небе над лесными кронами рокотали моторы.

— Эй, ясный, проснись! Да проснись же, пропасть!

Он не просыпался.

Зато проснулся Рамиро.

Рокот моторов никуда не делся. Тот самый, узнаваемый — "мертвые головы", не один, а целая эскадрилья. Грохотало небо, лязгали гусеницами танки, взревывали двигатели грузовиков, гудели клаксоны, неразборчиво вопил громкоговоритель, играла бравурная музыка.

И боль никуда не делась, теперь не блуждающая, а вполне определенная — ныла исполосованная рука, зашитая вчера в травмпункте.

Рамиро тряхнул головой, дурной от лекарств и недосыпа, поморщился, оглядел забинтованные пальцы. Скомканная одежда валялась на полу, вся в бурых пятнах. Рамиро добыл из кармана пустую пачку, смял, отбросил. Поднялся, пошатываясь. Спустился с антресолей, забрел на кухню, безрезультатно поискал там.

Во рту было мерзко, башка трещала. Некоторые лекарства дают похмелье хуже иной арварановки.

Горячие солнечные квадраты лежали на полу мастерской среди рассыпанных набросков и бумажного крошева. Небо за пыльным стеклом гремело и слепило глаза.

Вышел на террасу, босиком, в трусах и майке, не заботясь напугать престарелую соседку, впрочем, она на своем веку и не то видала.

Облокотился на широченные перила с балясинами, уже разогретые солнцем. На каменных тумбах, в гипсовых вазонах пламенели герани. Кружили голуби в проеме двора.

С рамирова восьмого этажа открывался прекрасный вид на канал и университетский парк, за крышами домов вставали шпили высоток, в солнечном мареве терялась вершина Коронады, Королевского Холма.

Приложил ладонь к глазам — блистающие небеса ревели. Тупорылые, подкрашенные солнцем в цвет слоновой кости "мертвые головы", развернули над городом радужный дымный шлейф. Правее, над домами, которые прятали от Рамиро Проспект Победы, тяжелые военные вертолеты тащили знамена с гербами высоких лордов. С проспекта доносился лязг гусениц и взрывы ликующих воплей. Там, по Старостержскому шоссе, по Ястребской, по Победе, мимо Университетских садов, через Семилесную и Морскую шли танки.

Музыка и крики "Да здравствует!" вдруг рывком приблизились — соседка распахнула окно на кухне, где во всю мочь голосило радио. Шум с проспекта запаздывал, отзывался эхом.

— Парад техники открыли войска противовоздушной обороны сэна Агилара… На соборной площади парадные колонны слушателей военных академий, будущих командиров королевских частей и подразделений, добрых рыцарей и храбрых воинов…

Двадцать второго июня тридцать седьмого года приставленные к наградам бойцы диверсионно-разведывательной части сэна Бресса Маренга-Минора, в их числе капитан (а теперь майор и командир роты) Хасинто Кадена и его люди, приняли участие в параде, посвященном коронации и свадьбе Герейна Лавенга, верховного короля Дара.

Рано утром у Шумаши их встретил дождь, но потом развиднелось, поговаривали, что это Вран наколдовал и разогнал над столицей тучи. Грузовик катился как по маслу, от мокрого асфальта шел пар, вокруг пели, и сверкал умытый город, не тронутый войной. Колонны тех, кто отстоял его, кто остановил мятежников у стен Вышетравы — муниципальных войск, рыцарей лорда Маренга и артеллеристов лорда Агилара — давно прошли мимо Коронады к площади собора Святой Королевы Катандеранской, и увезли с собой Дня на броне маренжьего "урса". Горожане встречали дролери восторженными криками и осыпали цветами.

Грузовик не доехал до площади и остановился в переулках, как и всякий другой затрапезный транспорт, а Рамиро, Хасинто и еще трое их товарищей добрались к месту торжеств по крышам. И до вечера грели животы о прокаленное солнцем железо в компании мальчишек и подростков, передавая по кругу старый полевой бинокль.

Он тогда впервые въяве увидел Лавенгов, прекрасных, как дролери — истинную дареную кровь, не потерявшую своего блеска — Герейна и его брата-близнеца Алисана. И их тетку, в строгом сером платье и синем плаще ордена святой Невены. Русая девушка, одна из дочерей сэна Кадора Маренга, которую только что коронованный Герейн вывел под руку из церкви, честно говоря, смотрелась бледно на их фоне.

Потом была официальная церемония присяги, потом речи и нраграждения, потом на крышу к ним забрался встрепанный, вытаращивший глаза ординарец Кадены и закричал, что Рамиро будет награждать САМ, и чтобы он немедленно спускался.

За два уничтоженных макабринских аэродрома, за Макабру и Калаверу, Рамиро и Дня наградили "Серебряным сердцем" третьей степени, офицерским, рыцарским орденом. "Достойный сын своего отца", сказал его величество и пожал Рамиро руку. Рука у короля была узкая, крепкая и сухая как у дролери, и такая же сильная. У короля было юное лицо и кошачьи глаза, триста лет видевшие другое небо.

— В небе над городом, — восхищенно орало радио, — серебряные крылья эскадрильи тяжелых истребителей выполняют фигуры высшего пилотажа под командованием заместителя его королевского высочества Алисана Лавенга сэна Каселя Морана…