Сергей Малицкий - Карантин

— Ага, — скривился Дюков. — Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином — и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.

— Ты об определениях, а я — о чувствах, — нахмурился Павел, уходя с трассы. — Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую… необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.

— Ну-ну, — скис Дюков. — Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер, — хочешь, покажу? В церковь-то зачем?

— Не бери в голову, Дюков, — прошептал Павел, — На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.

В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.

— А и вправду, — поспешил за ним Дюков, — По-другому как-то внутри становится. Светлеет, что ли? Мамка моя жаловалась еще в Америке, у них там церковь в поселке — ну как дом. Хорошо. Светлый такой домишко, там они собираются, поют, разговаривают, даже праздники устраивают, но все не так. Стены там не намоленные. Понимаешь?

— Нет, — буркнул Павел.

— А почему ты не перекрестился? — дернул приятеля за ветровку Дюков, — Мне, конечно, по барабану, но вот так, если честно, почему? Переломился бы, если бы уважение оказал? Ты же сам говоришь, что христианин!

— Ты на Девятое мая на «туарег» георгиевскую ленточку вязал? — спросил Павел.

— Обязательно, — удивился Дюков, — А как же без этого? Дань памяти, и все такое…

— В том-то и дело, — кивнул Павел, — И все такое… Все внутри, Дюков. И память, и совесть, и любовь. Все внутри. И вера тоже, кстати. Хочется — крестись, вяжи ленточки, размахивай флагом. Только не тереби того, кому подпорки и знаки не требуются, тебя же никто не теребит? Отец Михаил! Доброго здоровья.

— Здравы будете, — Навстречу приятелям шел востроносый священник. — Рад видеть. С чем пожаловали?

— Вот, — кивнул на Дюкова, пожимая священнику руку, Павел. — Дмитрий со мной.

— Вот уж не знаю, — замешкался Дюков, — Пожимать вам руку или целовать надо?

— Не заморачивайтесь, — просто ответил священник и пожал протянутую руку, — Не эта ли рука красила в прошлом году мою «двадцать четвертую»?

— Она самая, — хлопнул по плечу Димку Павел.

— Золотые руки, золотые, — с усердием потряс руку Дюкову священник, — Спасибо. Очень хорошая работа. Дай вам Бог удачи!

— С удачей у нас как раз напряг случился, — заметил Павел, — но не о том теперь речь. Год последний суетной вышел, я женился, а к вам все никак добраться не получалось.

— Венчаться решили? — улыбнулся отец Михаил.

— Пока нет, — покачал головой Павел. — Я насчет могил.

— А с ними все в порядке, — вздохнул священник, — Чисто, хорошо.

— Вы положили плитку, — объяснил Павел. — И… что-то там делали.

— Но я же о деньгах не говорил? — улыбнулся священник. — Вы храму пожертвовали достаточно, чтобы не беспокоиться о прахе близких.

— Не получается не беспокоиться, — развел руками Павел, — Неладное что-то творится, отец Михаил. Вот приехал сюда, думаю, может быть, и вас мое неладное зацепило?

— Зацепило, — пробормотал священник, — Наведывались тут… разные. И в форме, и без формы. Искали вас.

— И только? — спросил Павел.

Священник взглянул на Дюкова.

— Говорите, — попросил Павел. — Дмитрий в курсе. Почти в курсе.

— Эксгумацию делали ваших родных, — объяснил, потемнев лицом, священник. — Уж больше года прошло. Приезжали люди из Москвы, показали бумагу, велели расписаться о неразглашении. Но я-то сразу предупредил, что, если вы придете, в лицо расскажу вам все как есть. Старший у них был высокий такой, Георгий. Но они к телам матушки вашей и бабушки со всем уважением. Только взяли на анализ… генетический материал. А тела дяди вашего и отца так вовсе забрали. Хотя что там от отца оставалось — пепел один, чуток косточек. Все сгребли, в мешки упаковали и вывезли. Так что пустые ящички в могилке-то лежат. Только и остались — матушка ваша и бабушка.

— Так, значит… — процедил Павел.

— Ну так это ж не в первый раз, — заметил священник. — Еще при предшественнике моем пытались разорить могилку-то. Выкапывали неизвестные. Пепел батюшки вашего словно через сито просеивали, все косточки переломали. Но тогда еще мы все с дядей вашим уладили, он все в порядок приводил. А теперь и до него черед дошел.

— Как вы это объясняете? — спросил Павел, поглядывая на побледневшего Дюкова.

— А что тут объяснять? — вздохнул священник, — Мы так-то вроде Европа, а коросту соскоблишь — Азия. Народ темный в большинстве своем. В церкви поклоны кладут, а за церковью через плечо поплевывают. Я не углублялся в это дело, но слух в уши влетал, что за нечистых считали вас в деревне. Вроде бы оттого и дядя ваш в город переехал, а в посмертии все одно назад вернулся. Разное говорят. И вроде не дядя он никакой, и лопатки на его теле были с двух сторон, и кость у него какая-то не такая. Простить их надо, как неразумных прощают.

Священник остановился у ступеней церкви и положил руку Павлу на плечо.

— Прощая, себе облегчение дадите. Не ковыряйте рану. Быстрее заживет.

— Не все заживает, батюшка, — произнес лобастый и широкий в кости мужик, выходивший из церкви. За ним затопали по ступеням быки или оперативники. Руки они держали в карманах, у двоих на плечах висели автоматы.

— Какими судьбами, Сергей Сергеевич? — помрачнел священник.

— Служба, отец Михаил, — ответил Краснов, — Вы идите в храм, идите. У меня разговор к гостям вашим. Не все у них гладко. Наркотики в машине перевозят, — Он достал из кармана пакетик с белым порошком, — Вот и понятые, — кивнул на бойцов, — И не только наркотики. Оружие!

В руках у Краснова появился дробовик Павла.

— Или эта штучка белокурого красавчика? А ну-ка, ребятки, обыщите его. С черным осторожнее: уж больно шустрым себя показал. На мушке его держите, близко не подходите пока. Ты бы, Павлик, не дергался. Легкой смерти все равно не будет. А мне за тебя еще и повышение выгорит. А вы, отец Михаил, идите уже в церковь. Идите от греха! Сашок, затолкай его в храм. И подержи дверь!

Со временем Пашке стало казаться, что он помнит отца. Он представлялся ему родным и узнаваемым силуэтом, который всегда стоял за спиной. Который жалел его, когда Пашка припечатывал палец молотком. Подталкивал в спину, когда на третьем кругу бега по деревенскому стадиону физкультурник требовал продолжать бежать, а Пашке хотелось упасть в траву, потому что в боку начинало колоть и дыхание срывалось. Гладил по голове, когда мальчишке поддавалась какая-то сложная задачка или, к примеру, заброшенный бабушкой на полати сломанный будильник оживал, а из коричневого патефона начинали доноситься не только скрипы, но и музыка. Он всегда был рядом, и Пашка и в самом деле уверился, что помнит его. Затверженные наизусть рассказы бабушки о том единственном дне, когда ей удалось увидеться с зятем, отпечатались в Пашкиной голове намертво. Он помнил, где сидел отец, когда бабушка вошла в дом, как он встал, как поздоровался, какие слова сказал. Помнил, как отец слушал бабушкин рассказ о поездке к ее сыну, как спокойно и достойно встречал ее смущенный взгляд. Помнил, как тот обнимал маму и целовал ее в щеку. Помнил даже, как тот попрощался, уходя устраиваться на работу в совхозную контору. Правда, лица его никак не мог рассмотреть. Бабушка повторяла, что он сам, Пашка, деленный на его детский возраст, и есть копия собственного отца. И Пашка подходил к зеркалу и всматривался сам в себя, чтобы увидеть за тонким длинным носом, прищуренными глазами и вытянутым подбородком самого лучшего, самого главного, самого сильного мужчину в его жизни. Но не видел. Поэтому отец оставался просто силуэтом.