Вера Школьникова - Выбор Наместницы

Энрисса никак не могла опознать металл: не золото, не серебро, точно не медь, не железо, больше всего похоже на платину, но отливает несвойственной для благородного металла зеленцой. Эльфийка тем временем соскользнула с облюбованного краешка стола, вышла на середину комнаты и присела в реверансе. Хранитель церемонно простер руку:

– Позвольте представить вам моего старинного друга, Далару Пылающую Розу.

Энрисса кивнула:

– Хранитель, я, несомненно, рада встрече с вашей подругой, но для чего такая таинственность? И что здесь делает мальчик?

– Ваше величество, – голос эльфийки оказался с неожиданной хрипотцой, словно она только что оправилась от простуды, – этот мальчик и есть причина нашего знакомства. Уважаемый Ралион, – к удивлению Энриссы, Далара, похоже, знала настоящее имя Хранителя, – считает, что Леара нужно немедленно убить. Я же верю, что, приняв должные меры, этого можно избежать.

Наместница опустилась на стул:

– Вы оба сошли с ума или только Хранитель?

– К сожалению, ваше величество, ситуация не располагает к шуткам! Я согласился, чтобы вы решили судьбу мальчика. Когда речь идет о судьбе мира, принимать решения должно правителям, а не мудрецам.

– Что здесь происходит? – Наместница была как никогда близка к потере терпения.

Хранитель вздохнул:

– Вы хотите знать, кто убил герцога Суэрсен и его жену?

– Мне казалось, вы считаете, что это сделала я.

– Я считал. Но теперь знаю правду. Видите ли, перед тем, как взять мальчика в ученики, Хранитель, используя силу Аммерта, заглядывает в самую глубину его души, дабы окончательно удостовериться, что отрок готов к служению. И то, что я увидел… Вам стоит посмотреть на это своими глазами.

– А кто убил сына герцога, вы тоже знаете?

– Я знаю, – спокойно ответила эльфийка, – но об этом позже.

Она подхватила спящего мальчика под мышки, посадила его на кровати, хранитель приладил один обруч на голову ребенку, второй протянул наместнице:

– Вы позволите? Это совершенно безопасно.

Энрисса кивнула – ради того, чтобы узнать, кто все-таки убил герцога, она была бы готова и подвергнуться опасности, если требуется. Хранитель осторожно надел обруч на ее голову и приказал:

– Закройте глаза, ваше величество, и не пытайтесь проснуться.

Леар задремал на подоконнике – он даже не заметил, как охранник поднял его на руки и отнес на кровать. Все эти дни он вообще слабо различал явь и сон, границы стерлись, открыты ли глаза, закрыты ли – больше не имело значения. Он все время видел перед собой рассыпающуюся искрами лунную дорожку, и отчаянье сжимало сердце: он отпустил Элло одного, и брат упал вниз. Леар знал почему-то, что дорожка никогда бы не рассыпалась под его собственными ногами, вместе они дошли бы до конца. А теперь Элло нет, и мальчик чувствовал, что падает в пропасть, но никак не может достигнуть дна, и совершенно взрослый ужас подсказывал ему, что это падение будет тянуться всю жизнь. Одиночество и чувство вины сжигало изнутри, внешне бесстрастный, он корчился на внутреннем огне, пытаясь дотянуться до брата, но Элло не отвечал. И все же Леар не прекращал попыток, падение не может длиться вечно, не должно, вопреки страху, вопреки мраморной крышке гроба, вопреки бледному лицу отца, он найдет Элло, и они снова будут вместе. В пять лет Леар мог позволить себе не признавать беспощадное слово «невозможно». И он снова и снова дергал за оборвавшиеся нити, связывавшие его с братом, снова и снова протягивал руку в пустоту, сквозь облако искр, точно зная, что рано или поздно его пальцы встретят в пустоте другую руку.

И когда, наконец, это случилось, он не удивился, только сильно-сильно сжал протянутую ладонь:

– Ну где ты был так долго?

– Я не помню, – тихий голос Элло терялся в темноте. – Тут так холодно, – пожаловался он брату, – я никак не могу согреться.

– Возвращайся! – Потребовал Леар, – мне плохо.

– Я не могу! Я хочу, но не могу, – в голосе звучала безнадежность.

– Но ты должен вернуться! – Настаивал Леар, он не понимал, почему Элло совсем рядом, но не может вернуться по-настоящему, чтобы все было как раньше.

– Я вернусь, – все так же тихо ответил брат, и на какой-то миг его голос показался Леару чужим, неприятно-колючим, но наваждение тут же исчезло, – пусти меня, и я вернусь. Твоя рука – слишком мало.

Леар не понимал, чего от него хотят – разве он мешает Элло вернуться? Да он только об этом и мечтает! Он крепче сжал руку брата и потянул его к себе:

– Иди сюда! – Голос был готов прерваться плачем.

И Элло подошел. Леар по-прежнему не видел брата, только знал, что он здесь, совсем рядом. Теперь он тоже ощутил ужасный холод, о котором говорил Элло, холод настолько сильный, что он обжигал сильнее огня. В первый миг мальчик едва не отпрянул от неожиданной боли, но опомнился, и притянул брата к себе, обхватил его обеими рукам, словно боясь, что их снова оторвут друг от друга. Боль стала нестерпимой, Леар не сумел сдержать крик, голос Элло, повторявший «я иду», снова показался чужим, словно в горле брата поселилась змея и с шипом выплевывала слова в облачках жгучего яда. Мальчика опутали сотни невидимых щупальц, раскаленной проволокой пронзивших кожу и тянущихся дальше, в глубину, к сердцу. Теперь он не смог бы высвободиться, даже если бы захотел, невидимая сеть прочно связала его, заставив оцепенеть. Знакомый и чуждый одновременно голос с присвистом убеждал, уговаривал сдаться, уступить, открыться – и тогда они снова будут вместе. Леар уже понимал, что ЭТО, вползающее в него, не Элло, не его брат, не может быть его братом, Элло никогда бы не сделал ему так больно. Но он уже не мог ничего исправить – они непоправимо, неизбежно, неумолимо сливались в единое целое.

Наверное, он все-таки кричал, потому что конец кошмару положил стражник, растолкавший извивавшегося во сне от боли мальчика. Леар с трудом сел на кровати, с ужасом уставился на свои руки, все еще не веря, что это был только сон, что его руки не покрыты ожогами, а из ран не сочится кровь. А самым большим наслаждением оказалась тишина: охранник что-то торопливо втолковывал прибежавшему лекарю, няня тормошила мальчика, спрашивала, что с ним, Леар не отвечал, улыбаясь во весь рот. Этот шум не мешал наслаждаться настоящей тишиной – змея, проглотившая его брата, или брат, превратившийся в змею, чем бы ОНО ни было, но это существо, наконец, замолчало.

Энрисса разделяла каждое из этих чувств: и одиночество, и веру, и страх, и надежду, и наслаждение. Хранитель зря беспокоился – она не собиралась открывать глаза, вырываться из чужого сна, наоборот, жадно впитывала в себя пьянящие яркостью ощущения, уже не разделяя, где она, где Леар, где покойный Элло, наслаждаясь триединством. Теперь она понимала, что такое узы Аэллин: это избавление от одиночества навсегда – даже за гранью смерти.