Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II

– Тысячник! Венедим! Вон, справа – человек!

Человек широко шагал наперерез им, размахивая над головой палкой. Самое забавное – это то, что она сразу узнала его, но себе не поверила, потому что ну никак не рассчитывала встретить здесь, в этой проклятой пустыне, самого кесаря.

Отряд с готовностью остановился, хотя до намеченного пятиминутного привала оставалось ещё шагов триста. Упали с плеч мешки…

– Междь зосрач, и правда, кесарь!.. – громко сказала сама себе Живана, когда до того оставалось рукой подать. – Ну, дела…

– Я уже не кесарь, азах, – сказал Светозар. – Ох, быстро же вы ходите…

– А я не азах, а азашка, – сказала Живана и сморщила нос. – Азашья жена…

– Государь… – подоспел Венедим. Пыль всех сделала одинаково серыми. – Государь, зачем?.. – изумление его было огромно.

– Иду с вами, – сказал Светозар. – И я не государь. Буду вашим отрядным чародеем. Как же вы вдруг решились – в Кузню без чародея?

– Решились вот… – Венедим вдруг смешался. – Не думал, что так глубоко будет…

– Эх, слав. Тот раз вам Пактовий девочку буквально на руках вынес. Теперь-то на что полагались?

– На себя больше… Да что там говорить: не было надежды. С самого начала. Но и не идти нельзя было… вон, огонька я вызвал…

Светозар медленно обвёл взглядом сгрудившихся славов, азахов, отроков… эту страшную девку с чёрной повязкой через глаз… Живана увидела в нём, словно в зеркале, себя и своих. Измождённые дорогой и зноем, с серыми угловатыми лицами. Глубокие провалы глаз…

И – почувствовала его гордость.

– Который день пустыня? – спросил Светозар.

– Восьмой, – неуверенно ответил Венедим и посмотрел на других, прося подмоги. – Если не девятый…

– Тогда понятно, – чародей кивнул. – Несёт вас по кругу… И огонёк ваш безмозглый, – добавил он добродушно. – Хороший, а безмозглый… не понимает, что вы – живые. Так бы и водил, дурачок…

– Государь…

– Не зови меня так, не надо. Лучше простого имени люди пока ничего не придумали… День, день всего лишь прошёл наверху. Закружило тут вас времечко…

Живана как-то сразу, без возмущения ума, поняла это. Неспроста дни казались ей настолько одинаковыми.

– Что же делать?

– Воду где брали? – как бы не слыша, спросил Светозар.

– Колодезная… попадаются колодцы…

– Осталось ещё?

– Да вот… – Венедим потянулся к фляге, но прежде его несколько фляг, баклажек и бурдючков просунулись к чародею. Тот выбрал тыквенную баклажку на тесьме, плеснул немного воды на вогнутую ладонь, что-то прошептал над водою… Живане послышался будто бы даже плеск волн и шум далёкого ветра.

Потом он подбросил воду над собою. Капли не достигли песка, пропали. Но будто бы стало прохладнее.

– Воины, дети мои, – сказал Светозар. – Не могу никого звать за собою, ибо не для человека то, что предстоит тем, кто пойдёт. Но опять же – выводить остающихся не в силах я, а даже по следам своим дорогу вряд ли найдёте. Такое уж это место… А с другой стороны: здесь вам грозит разве что смерть. Кто же решится пойти, скажу: в огонь идём и в зубы чудовищ. Даже не то страшно, что умрём, а то, как умрём. А коли не умрём, так ещё может стать горше. Ибо есть вещи много страшнее смерти. И страшнее бесчестия. Решайте сейчас. Потом – не будет возможности…

Где-то

Она знала, что всё, что случалось с нею раньше, – неправда. Неправда, что она была когда-то деревенской девочкой Саней, школьницей, а потом студенткой какого-то третьеразрядного заведения; неправда то, что рассказывал ей лысый и бородатый служитель Зверей, называвший себя Отцом (и это была двойная неправда: неправда, что рассказывал – и неправда, что рассказывал); неправда то, что она была дикарской принцессой, невестой дикарского принца, и участвовала в парадах и сражениях; неправда, что её возлюбленными были юный Агат и не слишком молодой, но очень красивый и мужественный Алексей; неправда, что её наставлял когда-то мудрый царь Диветох – и неправда то, в чем он её наставлял; вся прожитая жизнь была неправдой, вымыслом, сном… то есть вот оно, всё было, она всё помнила – до царапины, до тени от листа, до цвета чернил, которыми написано: "А также принимать перед боем по стакану, чтоб рука не тряслась". И – роспись… неимоверно красивым старомодным почерком с завитушками. Всё было, но не как реальность, а – как вызубренный наизусть урок. Который так и не понадобилось отвечать…

На самом же деле всё обстояло совсем-совсем иначе.

…Сражение с Мардонотавром, волшебным зверем, умевшим быть невидимым, Филадельф выиграл чудом. И тем не менее, подчинив на время своей воле Зверя, он сумел выведать у него многое. И самое, наверное, страшное – это правда о том, что подлинные создатели и держатели мира суть существа неразумные, примитивные, хищные. И люди, живущие рядом с ними и напитавшиеся от них волшебством, тоже порой теряют разум и честь… не всегда, конечно, но – часто, очень часто… Большинство, однако же, пытается укрыться от Зверей в незаметных норках, а будучи обнаруженными – откупается, чем может.

Но есть и такие, что пытаются зарыться всё глубже и глубже, создавая норы чудовищно разветвлённые, с ловушками, отнорочками и потайными помещениями. Звери, обнаружив такую нору, ярятся и злобятся на всех – и тогда их прислужники-люди, задабривая хозяев, сами начинают уничтожать своего излишне осторожного соседа…

Сказать, что Филадельф испытал омерзение, – значит не сказать ничего. В битве с Мардонотавром он потерял многих своих учеников – и внука, единственного и любимого, на которого возлагал все надежды. И понять в результате, что Зверь не был творением и посланцем великих и могущественных, суровых, но по-своему прекрасных сил – нет, это именно он и был той самой высшей и могущественной силой, не всей, но частью её… и выше – уже не было ничего!.. понять это было мукой. Ещё большей мукой было – принять.

Волкобык, хищная тупая похотливая тварь. Не владеющая даром мысли, но с избытком наделённая чутьём, силой и животной витальностью…

Высшее существо.

Только по той причине, что способен сделать с тобой и всем, что тебя окружает, – всё, что захочет.

Ну, и ещё одно: он постоянно, ежесекундно – творит мир… творит бездумно, безотчётно – так же, как жрёт, испражняется, пьёт, дышит, испускает кишечный смрад…

Филадельф разыскал спрятавшегося, растворившегося среди мира Бога. Филадельф, может быть, ещё в чем-то сомневался, но Бог развеял его сомнения.

Сумрачные образы, полученные от Зверя, и собственные догадки – облеклись в слова.

Впрочем, в реальной помощи Бог ему отказал. Тогда он ещё надеялся, что угроза не столь велика.

Филадельф принялся действовать на свой страх и риск – и в такой строжайшей тайне, что избегал даже мыслей о подлинной цели работы. Вся подготовка была им разбита на множество деяний, каждое из которых как будто имело свою цель – но которые, будучи произведены последовательно, приводили бы к достижению некоей далёкой тайной цели.